Каким его запомнили - [12]

Ты же непрерывно отдаешь! Ты пишешь, что я, конечно же, обсмею „эту мистику“ (ох и дурак же ты высшего пилотажа!), что не поверю, что никто не поверит, а коли и поверит, то уж наверняка объяснения не найдет. Какое мне дело до объяснения! Мне важно само явление, а первопричина его мне как раз и ясна — ты сам, милый. В тебе всегда сидело это, голову отдам на отсечение, всегда было, и вот — проявилось. Прости меня за все, потому что… Нет-это потом. Пойми только одно: ты все время отдаешь! Из тебя „исходит“, всегда теперь „исходит“, невосполнимо, навсегда. Ну пусть сумки, пусть тяжести городских куркулих, но эта женщина за окном, которую… которая… Нет, я совсем одурела и разучилась писать, Генка! Сколько такого заоконного чужого уличного горя сможешь ты взять на себя, оплатить своим сердцем?

А грусть, а неудовлетворенность, а страх — это тоже присуще людям, а они всюду: на улице, в автобусе, за окном квартиры? И все это-ты? И это в наш-то поганый век индивидуализма! Нет, скажешь ты? Приезжай-ка сюда, посмотри. Я лично долго тут не выдержу. Геночка, родной мой, побереги себя, ну хоть ради меня! Нет, потом… Нет — сейчас!

Поклянись счастьем нашего ребенка, которого я зачала в ту первую ночь. Видишь — я сказала тебе это… Поступай в свой зеленый трест, дружи с тем старичком, ходи в музеи и на футбол, помогай старушкам носить авоськи. Жди меня. Я приеду по самым законным бабьим обстоятельствам, понимаешь? Помни, у тебя будет ребенок, и он должен быть счастлив на этой земле. Думай об этом. Прощай.

Я люблю тебя. Тамара».

Это сумбурное письмо в красивом заграничном конверте с ярким экзотическим пейзажем (море, пляж, пальмы, негры в пироге) было найдено в кармане кожанки Геннадия Павловича, той самой куртки, в которой он ходил постоянно.

По какой-то причине Геннадий Павлович так и не прочел этого письма, хотя, по-видимому, собирался: конверт был надорван снизу и клочок бумаги был выдран — как раз там, где обратный адрес. Безусловно, этот обратный адрес был и без конверта хорошо известен Соловцеву, вот он и начал вскрывать конверт в том месте, стараясь не повредить пейзаж.

Начал вскрывать и передумал. Почему? По какой причине?

Иван Семенович припоминал, впрочем: как-то в беседе с ним Геннадий Павлович обронил, что с курсантских времен взял в привычку читать письма от близких только после отбоя, без спешки. Так, видно, было и на этот раз.

Письмо дед Гриша тотчас передал Ивану Семеновичу, и тот прочел его, как только оправился от потрясения. Почему, спросите вы, чужое-то письмо? Дело в том, что на обороте было дважды подчеркнуто слово «срочно» торопливые печатные буквы. Ну, а Геннадий Павлович, наверное, приписки не видел, начал было вскрывать конверт, передумал, сунул письмо в карман и направился на свидание в больницу.

Иван Семенович из бесед с другом, по той доброй и грустной насмешливости, с которой Соловцев рассказывал р своем соломенном вдовстве, составил самое хорошее впечатление о Тамаре, а прочтя ее письмо, сутки лежал как каменный, чем сильно озаботил медперсонал и самого деда Гришу. Потом лихорадочно принялся писать ответ, зная — кому и не зная — куда. Он писал и рвал написанное, писал и рвал, а потом, обессилев, оставил это занятие. К тому же стало известно, что Паклины послали Тамаре телеграмму и получили ответ. Узнал Иван Семенович, что в ближайшее время вернуться в Ленинград Тамара не может, что она навеки благодарна всем, принявшим участие в Геннадии Павловиче.

— Да и что я мог сообщить ей, Саша? — говорил мне потом Кошкин. — О чем написать? Сообщить ей подробности смерти Геннадия Павловича? Просить у нее прощения за то, что именно у меня, в больнице, истратил он последние жизненные силы? Говорить ей о том, какой это был необыкновенный человек?

Да она знала его лучше всех на свете! Она всегда его любила и всегда будет любить. Она приедет, и мы встретимся, и я все ей расскажу.

Пришло время, и мы все действительно встретились с Тамарой Николаевной, и Иван Семенович передал ей это самое, не вскрытое адресатом, письмо.

Глава 4 Воскресные развлечения в г. Пушкине

В свободной для воскресенья электричке Геннадий Павлович ехал в Пушкин с четой Паклиных: Галей и Веней.

Хорошая вышла у них встреча накануне, после того как Соловцев, по Галининому выражению, «поборол хамство» и позвонил друзьям-северянам. Ох и костерила его въедливая Вениаминова жена, не на шутку обидевшаяся, ох и поливала! Едва Веня отстоял, едва Соловцев прощение вымолил. Зато уж и посидели! Под воспоминания о былом, под Бенину гитару, под задушевные песни о Севере, о полярной авиации: «…Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги, ты, метеослужба, нам счастья нагадай…» Хорошо посидели! И отоспаться успели. Теперь вот-в Пушкин, на зелень, на свежий воздух;

Геннадий Павлович, отсмеявшись какому-то Вениному анекдоту, улыбаясь, глядел в окно: последние коробки новостроек кончились, вокруг лежала плоская зеленая равнина, и неожиданная, странная глазу, горбатилась на ней туша Пулкова. Точно вынырнул кит из зеленой пучины морской и, укачанный штилем, уснул, застыл неподвижно. Ну и лежи себе, кит, ну и спи…