Каким его запомнили - [10]

Тот факт, что никакого путного объяснения «этой штуке» найти он не может, мало волновал Геннадия Павловича. Главное-закон действовал, а от действия его получал Соловцев истинное удовольствие.

Но вскоре начал Геннадий Павлович чувствовать некоторую усталость, а потом и вовсе начал зверски уставать: очень уж много приходилось таскать, а главное-мотаться по городу вслед за клиентами. — Да и действовало летчиково свойство день ото дня все на большее расстояние, так что, имея в поле зрения даже двоих сумочниц-авосечниц, он мог и обслужить двоих, если, конечно, путь обеих совпадал. А уж коли мог он обслужить, то и обслуживал.

…Геннадий Павлович наслаждался покоем, вытянувшись на тахте и задумчиво посасывая пустой янтарный мундштук. Вторую неделю обходился он без курева, оставив эту вредную привычку в целях сбережения здоровья. И странно — оставил на редкость безболезненно, безо всяких там таблеток, безо всякой траты нервов. А прежде он, заядлый курильщик, и помыслить не мог о таком подвиге, даже в госпитале на койке исхитрялся курить втихую.

Усталость схлынула. На душе, как обычно в последнее время, было спокойно. Он думал об июльском посещении треста озеленения — места своей будущей работы. Ох и здорово, что он набрел на этот трест! Могло ли отыскаться что-нибудь заманчивее для него, полжизни прожившего среди снега и голого камня, среди замшелой тундры, в краю вечной мерзлоты? Теперь хватит зелени до конца дней. И народ там неплохой. Вот хоть Кошкин Иван Семенович — отличный мужик, даром что кадровик. Эк он на меня тогда воззрился! А наверняка уронил бы свой ящик, кабы не я…

Геннадий Павлович рассмеялся, вспомнив эту ситуацию: пожилой сутулый человек, чем-то расстроенный, резко вырвал из шкафного гнезда одной рукой тяжеленный картотечный ящик и все же не уронил его.

Так и познакомились… А что до августа подождать нужно, не беда, скучать не придется.

Ты вот даже с Паклиными повидаться не удосужился со дня приезда. Стыдуха! Позвонил, доложился и пропал. А еще дружили в Н-ске… Наверняка обиделись супруги Паклины, фу-ты, стыд какой! Ну ладно, исправимся. Вот и хорошо, что время есть, очень хорошо.

Геннадий Павлович потянулся, рывком сбросил ноги с тахты. Сел. Ну, отдохнул, и опять сил-хоть отбавляй. Эх, да не так и обременительны все эти подноски да поддержки.

Зато приятно-то как!

Насвистывая, он подошел к окну, сдвинул цветочный горшок, распахнул створки, лег грудью на подоконник.

Иван Семенович рассказывал мне о той встрече в отделе кадров: «Представляете, Саша, мою реакцию? Я так и обомлел. Ящик-то длиннющий, тяжеленный. Всегда я его аккуратно вынимал, а тут, с расстройства-то, и рванул. Да еще на дверь оглянулся: кого, мол, нелегкая несет? А тут словно бы кто-то подхватил этот ящик вместо меня, понимаете? Не могу объяснить, Саша, почему, но у меня сразу же возникло чувство, что именно этот посетитель мне и помог, Геннадий Павлович то есть. Он стоит, улыбается, довольный: куртка нараспашку, белая рубашка — славный такой, ладный. Может, говорит, не вовремя я пожаловал, в обеденный перерыв, но мне тут сказали, что вы и в обед работаете? Мне только в принципе узнать бы: гожусь я вам или нет?

А я, и верно, Саша, на обед не хожу, так иногда чайком побалуюсь и работаю себе потихоньку, пока Елена Ивановна и девчонки наши в буфете отстаивают.

Что ж, говорю ему, с вами поделаешь!

И улыбаюсь, на него глядя. А ведь с утра-то, когда заподозрил я у себя эту гадость да диагноз себе гробовой поставил, настроение у меня — сами понимаете… Вот ведь какой это был человек! Что-то он этакое излучал, эманации некие…

Сказал я ему, мол, скоро у нас освобождается место: мастер участка на пенсию отправляется-мы, смеюсь, одного пенсионера другим и заменим! Спасибо, отвечает, а то так и помру, ни одного дерева не посадив!

А после того как ушел он, у меня до конца дня хорошее настроение было. Словно подарок я получил, Саша, ей-богу…»

…Лежа грудью на подоконнике, Геннадий Павлович оглядывал пустырь, раскинувшийся от их жилмассива до трамвайной линии. Справа возле школы, где начали сооружать стадион, уткнув зубатую пасть в кучу песка, застыл до утра экскаватор. Там же, галдя, гоняли мяч ребята.

Теплый ветерок поглаживал лицо Соловцева, пошевеливал волосы. А еще говорят, что в Ленинграде лета нормального не бывает. Как на подбор стоят деньки, никакого юга не надо.

Как-то там моя Тамара Николаевна, каково ей на экваторе? Геннадий Павлович бросил взгляд на Тамарину, в рамочке, фотографию на книжной полке. Тамара в лихо заломленной его фуражке озорно улыбалась со снимка. Томка, Томка…

А не подремонтировать ли ей квартиру, пока время есть? Потолки тут плевые, обои достану, краска у нее припасена. Приедет-обрадуется. А заодно и книги переберу.

Довольный принятым решением, Геннадий Павлович потер ладони и вдруг почувствовал зудящее беспокойство, источник которого находился где-то на улице. Точно — на улице. Он вернулся к окну, высунулся, оглядываясь.

От далекой трамвайной остановки двигалась странная фигура, согнувшаяся под какой-то тяжестью. Соловцев прищурился, всматриваясь: мужчина тащил на спине здоровенную круглую столешницу-и не на спине, а на плечах и загривке; руками вцепился в края, голову придавил, чудак. А столешница, видать, старинная, дубовая, ого — тяжелая!..