Глава 1
Больничное предисловие
Эту историю поведал мне Иван Семенович Кошкин — сосед мой по койке в девятой палате хирургического отделения райбольницы имени Сульзиддинова.
Иван Семенович медленно, но верно поправлялся после сложнейшей и на редкость удачной операции, продлившей ему жизнь по крайней мере лет на десять, я же проходил тут обследование, выполнял процедуры, о которых мне до сих пор тошно вспоминать, и пребывал, стало быть, в самом тягостном душевном состоянии.
Надо сказать, что и Иван Семенович не отличался особой душевной бодростью, чего было бы естественно ожидать при столь счастливом исходе операции. Отнюдь нет. Обычно он молчал, уставя неподвижный взор куда-то в стык стены и потолка, и не отвечал на вопросы, видимо не слыша их. Иногда он замолкал даже посреди разговора, и тут, конечно, недолго было бы и обидеться, если бы не выражение лица Ивана Семеновича — печальное и просветленное. Я лично не обижался: мало ли что, другому невидимое, предстает ему в такие вот минуты.
Наши с Иваном Семеновичем койки стояли несколько на отшибе, как бы в нише, образованной передним углом палаты и дверным тамбуром. Это обстоятельство само по себе (даже не беря во внимание странностей характера Кошкина) служило существенной помехой нашему общепалатному общению: ну там разговоры, анекдоты, прочие больничные развлечения. О нас, за нашей вечно открытой дверью, порой попросту забывали. Это же обстоятельство поневоле сближало нас с Иваном Семеновичем. Ну и потом-ближайший сосед есть ближайший сосед.
Из кратких бесед с Кошкиным, еще в первые дни нашего соседства, я узнал, что обретается он здесь вот уже скоро три месяца, старожил отделения, а до больницы работал в отделе кадров треста озеленения. Родственников у него нет, и посещать его некому.
Вот тут-то он, удивив меня, впервые и замолчал посреди разговора, уставясь перед собой невидящим взглядом.
Я же подумал о друзьях и сослуживцах и чуть было не спросил о них у Ивана Семеновича, но, слава богу, вовремя удержался. Слава богу, потому что, выйдя в тот же вечер покурить на лестницу и разговорившись о том да о сем, да про то, как оно в жизни бывает, с одним старичком-халатником из терапевтического отделения, услышал я от него больничную быль (неужто не слыхал?), как еще в августе, кажись, приходил тут к одному мужику из хирургии посетитель — с работы сослуживец, а может, просто дружок, не скажу.
Только пришел он да и прямо в вестибюле-то во время свидания и помер. Хлоп — и готов.
То ли инфаркт, то ли инсульт. Говорят, и не старый вовсе, посетитель-то. Вот как оно, парень, бывает: посетитель — на том свете, а больной из хирургии до се жив, поди уж и выписался. Дед Гриша желудок ему перекраивал: блестящая, говорят, операция.
Старик-халатник заплевал окурок, кинул его в урну и уковылял в свою терапию, влача по лестнице кальсонные тесемки, а я призадумался: уж не о Иване ли Семеновиче речь?
Об операции на желудке, сделанной Кошкину дедом Гришей — главным хирургом больницы Григорием Никитичем Кубасовым, — действительно говорили как о блестящей и уникальной. Да и пребывал сосед мой в больнице с августа, так что вполне это могло стрястись с ним, вернее — с его посетителем.
А вскоре после этого лестничного разговора я стал невольным свидетелем малопонятного мне разговора Ивана Семеновича с дедом Гришей, присевшим после обхода на соседову койку.
— Ну, будет, будет вам, дорогой, — говорил дед Гриша, накрыв своей пухлой лапищей руку Ивана Семеновича. — Полно вам об этом думать. Чем же вы-то тут виноваты, сами подумайте? Этак и Марью виноватить надо, что рядом оказалась, на лестнице оступилась. Да ведь он, мил человек, в любую секунду мог умереть: хоть дома, хоть на улице. Просто сердце у него было — ни к черту, так оно изношено было, друг вы мой…
— А каким же ему быть, сердцу-то его? — тихо отвечал мой сосед. Другим ему быть никак невозможно. Это уж такая закономерность — плати сердцем. Я ведь вам рассказывал…
— Фу-ты ну-ты! — негодующе фыркал и хлопал себя по колену главный хирург. — Мистика! Обывательщина! — рявкал он, с трудом сдерживая бас, чтоб не беспокоить остальную палату. — Я ведь, мил человек, врач, и на такое не клюю! Ну, допустим, черт побери, это и так, — чуть погодя запальчиво продолжал дед Гриша. — Пусть! Но опять же, милорд, при чем тут вы? Или та же Марья?
— Машенька что… Машенька — его преемница… — вовсе уж для меня непонятно отвечал Иван Семенович. — Машеньку теперь то же самое ожидает. То же самое и ей предстоит… Только вот когда? — тоскливо бормотал мой сосед. — Запретите ей ходить сюда, Григорий Никитич! — горячо воскликнул он вдруг, схватив хирурга за руку. — Запретите и все! Вы тут главный, вас она послушает! А коли уж придет, — сникнул он, — так хоть обследуйте ее! Послушайте ее, а? Лекарства новые или еще чего…
— Мистика! — свирепым шепотом отвечал дед Гриша, вырвав руку из пальцев Ивана Семеновича. — Хреновина это, милорд! Ясно?
Иван Семенович молчал печально.
— Снимали ей в прошлый раз кардиограмму, — смягчившись, сказал дед Гриша. — Глузин сам смотрел по моей просьбе. Прекрасная кардиограмма. Отклонений никаких. Дай бог каждому. А почему, собственно, должны быть отклонения? Молода, здорова. Она ведь, кажется, спортсменка? На этих штуковинах гоняет… на мотоциклах? Идеально здоровая девица, если не считать перелома голени, уже зажившего! Что ж вы, голова, ее отпеваете? Новичка вон расстраиваете?
