Какая у вас улыбка! - [21]

Я подумал и ответил, что нет. «Ну вот, — обрадовался редактор. — Значит, ты хороший, умный парень— и только. Но ничего, проживешь. Я же живу».

Я согласился с ним, и как раз в это время чай кончился. Редактор предложил еще, но я поблагодарил и ушел.

Уже давно шла вторая половина рабочего дня, но идти в корректорскую не хотелось. Не хотелось ни видеть Ольгу Павловну, ни читать полосы. Я побродил по коридору, зашел в наборный цех.

Слова редактора о том, что я «хороший, умный парень — и только», не выходили у меня из головы. Конечно, он не хотел меня обидеть. Он даже сказал, что и он сам такой же. Но я ходил и думал: неужели «и только»? Мне становилось страшно. Зачем же тогда «хороший и умный», если — «и только»? Проживу свою жизнь — и только? Порадуюсь разным радостям, погорюю из-за разных горестей — и только?

Это были действительно страшные мысли. От них пахло сырой землей. Они были настолько страшными, что даже переставало хотеться жить.

За ближайшим линотипом сидела Соломина и пела. Стоял сильный шум, и голоса ее не было слышно, но я видел, как она открывает-закрывает рот. Она не знала, что на нее смотрят. Ей запретили петь, и она теперь пела украдкой. И набирала текст, делала ошибку за ошибкой, представляю, сколько она их наделала.

«Тебе надо поступать в консерваторию, — сказал я ей. — Бросить это дело к черту и поступать в консерваторию, раз тебя подпирает». «А я уже поступала, — ответила Соломина, перестав петь. — В прошлом году в Москву ездила. Мне завком даже дорогу оплатил, но я провалилась».

Она хотела дать мне еще конфету, но я отказался и вернулся в корректорскую. Ольга Павловна читала гранки, на лице у нее светилось радостное ожидание ошибки. «Колоссальная новость! — сказал я. — Группа великих ученых изобретает машину-корректора. Может быть, слышали? Чудо машина! Она никогда не пропустит ни одной ошибки. Она заменит нас с вами, Ольга Павловна. Производительность труда у нее будет, как у целой дивизии корректоров».

«Это невозможно, — сказала Ольга Павловна. — В работу надо вкладывать душу, а что вложит машина?» Она отодвинула гранки и посмотрела на меня с возмущением. «Подумаешь, душа! — возразил я. — Душу приходится вкладывать, когда не хватает умения. А машина и без души вас переплюнет». Мне почему-то хотелось разозлить и обидеть Ольгу Павловну. Может быть, потому, что она работала с душой, а значит, и с талантом, а я был просто хорошим, умным парнем — и только. Может быть, мне просто было завидно. Скорее всего.

«Вы странно говорите, Сережа, — сказала Ольга Павловна. — Так может говорить человек, совершенно равнодушный к своему делу…» «Что вы! — перебил я ее. — Разве я равнодушен? Я с огромной надеждой ожидаю, когда наконец изобретут эту машину, я буду с восторгом приветствовать грузовик, на котором ее привезут, — можете быть уверены!»

Ольга Павловна встала. Наверное, я переборщил. Она смотрела на меня так строго, что вдруг стала похожей на незнакомого человека. Она смотрела на меня, как на безнадежно испорченный текст, как на текст, набранный Соломиной во время распевания самой модной эстрадной песенки.

«Сережа, — сказала она. — Я не понимаю, с чем связан ваш вызывающий тон. Но если то, что вы говорите, — правда, если вы действительно так думаете, то…»

«…То мне работать корректором нельзя», — закончил я ее мысль. «Да», — сказала Ольга Павловна.

Я произнес: «Вы правы. Я и сам пришел к этому выводу», — снял халат и пошел мыть руки. Они были чистыми: ведь я мыл их перед обедом, а после перерыва так и не приступил к работе. Но все же я намылил их несколько раз.

От мыла пахло падалью. Я вдруг очень резко ощутил этот запах, а главное, вспомнил, что ведь оно всегда так пахло, только раньше я не обращал на это внимания. И еще я вспомнил разговоры о том, будто мыло делают из жира бродячих собак, которых специально для этой цели ловят и убивают, — хотя, конечно, какой уж там жир у бродячих собак, но ведь недаром кричат: «Судью на мыло!» — значит, мыло делают все-таки из жира животных, хотя, может быть, и не собак.

Мне стало противно мыть руки, и я подумал, что вот теперь, наверное, всегда буду мыться мылом с отвращением. Но потом я убедил себя, что теперь, в век химии, мыло, конечно, делают из каких-нибудь синтетических жиров, не имеющих ничего общего ни с собаками, ни с судьями.

И я домыл руки уже почти без отвращения.

7

Этот день, когда опять решалась моя дальнейшая судьба, я с утра заперся в ванной. Печатал фотографии. Думал кончить к обеду, но засиделся. В дверь стучали, я умолял: «Не смейте включать свет!» Мам а за дверью возмущалась: «Мне что — прикажешь идти к соседям?» У нас совмещенный туалет.

Когда вечером пришел Кирилл Васильевич, я все еще сидел в данной. Папа забарабанил изо всей силы: «Выходи, бездельник!» Я поклялся, что выйду через десять минут. Но провозился еще с час. Никак не мог кончить. Я вышел из ванной, когда все уже было готово: мою судьбу решили,

Папа ходил по комнате и говорил: «С каким наслаждением я отдал бы его в солдаты. Причем не в наши, а в царские. Чтоб служил двадцать пять лет! Но его даже в наши не отдашь: ждать еще целый год. Если б я начинал жизнь сначала, я дал бы зарок не иметь детей. К черту!»