Какаду - [8]

Он не задерживался подолгу ни на одной работе, говорил, это война выбила его из колеи. А скорее, считал, наверно, что заурядная служба не для него. Или что он создан для работы на свежем воздухе. Когда папочка устроил его в «Дружеские ссуды», он просидел за конторкой всего несколько недель. Пристрастился было к огородничеству, но ему наскучило копаться на грядках. Ему больше пришлось по вкусу поддерживать в порядке просторное поле для гольфа. Он занимался этим несколько лет и заметно поуспокоился, это ей было слышно. «Глубокое дыхание — вот в чем секрет», — прочла она однажды на листке в блокноте, но, подумав, решила, что это умозаключение не предназначалось ни ей, ни кому другому.

А вот и он — спускается по дорожке, на нем деловой костюм, в руке чемоданчик с образцами. Дышит глубоко — сразу видно по тому, как поднимаются и опускаются плечи. Без шляпы (как всегда, кроме тех случаев, когда идет к Ней). Поглядишь на его шею сзади — и хоть плачь, а потом спохватишься: он ведь без шляпы.

И миссис Дейворен просто утерла нос бумажным платком, который припасен был за пазухой. А мистер Дейворен шел себе по дорожке, искоса поглядывая под эвкалипт, где накануне вечером опустились какаду. Он задержал дыхание. Но никаких какаду сегодня утром не было. Он пошел дальше, «эдакий представительный ирландец», как называла его миссис Далханти.

Едва скрипнула калитка, миссис Дейворен стала торопливо пудриться надо скорей в магазин самообслуживания. А не воскресенье сегодня? Сразу похолодело сердце. Но нет, все-таки не воскресенье. Она купила семечки, отборные и смешанные, и керамическую плошку, чтобы было куда их сыпать, и, нагруженная покупками, отправилась домой.

А там кто-то уже насыпал семечки. В керамическую плошку. Олив Дейворен чуть не отшвырнула плошку ногой. На глазах выступили слезы, и она даже не потрудилась вытереть их бумажным платком.

Попугаи появились вечером, парочка, и пошли ходить под деревом вокруг плошки. Неуклюжие очаровательные существа! Увидав их, она разинула рот: хохолки воинственно вскинуты, точно замахнулись ножом, собравшись сразить незваного гостя; но потом они принялись клевать семечки, перья эдак покойно улеглись на голове желтой прядью. Милые мои птички.

Они ведь ее, верно? — кто бы утром ни насыпал семечки. Они даны ей в утешение.

Разволновавшись, Олив Дейворен дернула штору, за которой пряталась в одной из выходящих на фасад комнат, и попугаи испугались, взлетели на дерево. Вот горе какое, но что поделаешь, можно только ждать да смотреть.

Она сидела и вглядывалась в пустой сад, и вдруг в эркере в другом конце дома… кто же это прячется, полускрытый коричневой шторой? Никогда прежде не думала она, что способна так разъяриться.

Притворяется, будто не видит ее, а сам любуется ее пичужками!

Она бы не успокоилась и тогда, когда попугаи возвратились на траву под эвкалиптом, но, оказалось, их прилетело трое… нет, пятеро!

Оба наблюдателя уже готовы были уставиться друг на друга из-за коричневых штор в противоположных концах дома.

Но попугаи их отвлекли — принялись угрожать друг другу, точно люди. Вероятно, та первая пара не пожелала терпеть пришельцев. Хохолки взметнулись вверх, сверкнув зеленовато-желтыми перьями; защелкали клювы, взъерошенные грудки выпятились, и вот попугаи топают, притопывают мозолистыми лапками вокруг плошки, переваливаются с боку на бок, будто под ними не ровный газон, а зыбкая палуба.

Завороженная этим зрелищем, Олив даже забыла про Него.

А скоро пришло время готовить чай. Когда с этим было покончено, она поставила все в духовку, чтобы не остыло. Он не уходил, она слышала Его шаги в дальних комнатах темнеющего дома.

Основательно обдумав, чего хочет, Олив Дейворен написала на листке: «Хоть раз будь тактичен…» Все зачеркнула и вместо этого написала: «Надеюсь, ты предоставишь мне удовольствие насыпать утром семечки».

Утром ее листка на месте не оказалось, а на другом было написано: «Не забудь воду, оч. важно».

Итак, все устроилось и обошлось без обращений по имени.

Теперь утро принадлежало ей — она убирала лузгу, насыпала в плошку полосатые семечки и наполняла раковину водой. Насчет воды она была с ним согласна: это и вправду очень важно.

Вечерами — вечера принадлежали ему — после того, как он исполнил свои обязанности перед попугаями, оба сидели у окон в противоположных концах дома и наблюдали, как птицы кормятся.

Уже какое-то время она не видела, чтобы он шагал по дорожке, а потом по улице, сдвинув шляпу на затылок, — ради Нее. Вместо этого слышно было — он ходит в дальних комнатах, а то сидит у дальнего края ограды, хотя бы в раздумье, как она надеялась, но тяжко вздыхает.

Однажды, сидя у окна и глядя, как в сгущающихся сумерках кормятся его пичуги, Мик Дейворен осознал, что их стало больше — ему удалось насчитать одиннадцать какаду. В эту минуту все умиротворенные, в круглых черных глазках доброта и мудрость. А если кто и поднимет хохолок, то кажется, будто дама изящно раскрыла веер.

И он уже не смотрит за окно — он мальчишка и с улицы, через огромное окно, заглядывает в комнату, где расположилось избранное общество; сидят группками на позолоченных стульях, компания побольше окружила резной диванчик; смиренные, холеные девушки, все в умиротворенно белых платьях, а уверенные в себе старшие, в белом пламени сверкающих бриллиантов, перебрасываются тщательно подобранными словами. Одна пожилая дама возбужденно заговорила — видно, сделала достоянием публики какой-то секрет. И все дамы и смиренные девицы присоединились к визгливому хору голосов. Поднялись, задвигались. Бриллианты запрыгали. Какой-то завязался спор, но так все вежливо, благовоспитанно. Потом в него вступили и мужчины, кто со смехом, кто запинаясь, возражая, а другие с показной почтительностью прислушиваются к говорящим. А он, мальчишка, что стоял в темноте по другую сторону внушительного окна, попятился в сад, в моросящий дождь, и чуть не споткнулся, наступив на громадную гончую, что лежала на газоне, подняв нос к бледной луне.