Как жить с французом - [11]

Перестану все на свете анализировать.

Откажусь от привычки говорить командным тоном.

Проведу сортировку приоритетов и переставлю работу на дальние позиции.

Научусь готовить.

Стану пунктуальной.

Пока же я — сгусток самых непривлекательных женских качеств в симпатичной упаковке. И самое неприятное — в присутствии Гийома мне за себя почти не стыдно. Ведь я такая плохая, потому что он не на высоте. А значит, можно с чистой совестью командовать, лениться и опаздывать.

Опаздывали мы везде и всегда. Если планировали выехать после завтрака, то непременно получалось в час обеда. Если составляли программу посещения, не выполняли и половины. Если собирались лечь пораньше, все равно засиживались в джаз-клубе до полуночи. Такова уж особенность пары Рыб. И хотя порой я ужасно злилась, что все идет наперекосяк составленному плану, приятно было, что никто не подгоняет меня и не обвиняет в медлительности. Разве отпуск придуман не для того, чтобы прижать плавники и плыть по течению?

Целыми днями мы слонялись по жилым кварталам, подолгу обедали в кафе, если там было уютно, заходили греться в сувенирные лавки, постоянно отклонялись от намеченного маршрута в пользу какой-нибудь живописной улочки. Мы так и не увидели Атомиума, да и Писающего мальчика нашли в предпоследний день. Мы держались за руки и часто останавливались посреди тротуара, чтобы поцеловаться. Это выглядело странно: Гийом вдруг притормаживал, разворачивался на девяносто градусов, притягивал меня к себе и прижимал свои губы к моим. Мне, признаться, не помешали бы какие-то вступительные слова или предупредительные жесты. Но я послушно прикрывала глаза и отвечала на поцелуй, чтобы не отвратить его хотя бы от этого проявления эмоций.

Потому что порой мне всерьез казалось, что Гийом аутист. Вроде бы его действия говорили о том, что мое общество ему приятно, но вслух он в этом не признавался. Для меня, человека слова, это было невыносимо. В моем универсуме события, мысли, чувства становятся реальными только в момент произнесения; на территории невербальных знаков, сигналов тела, красноречивых взглядов и прочей интуитивной хиромантии я чувствую себя слепым котенком. Мне необходимо было проговаривать все, что происходит между нами, понять, что такое для него эти каникулярные отношения, и самой найти им подходящий маркер. Все это было странно, незапланированно, и Гийом даже не пытался помочь мне разобраться в себе.

С трудом удавалось вытягивать из него информацию о каких бы то ни было чувствах. Все, что удалось узнать, используя ассортимент можжевеловых ликеров в комбинации с крепленым пивом, — это то, что он некрасиво расстался с бывшей девушкой. Она была испанка. Узнав об этом, я вздохнула с облегчением: конкурировать с испанкой, да еще совсем недавно разбившей его сердце, в вопросах любви и страсти практически безнадежно. Хорошо, что у меня на Гийома нет серьезных видов. С бывшей девушкой они сошлись во время стажировки в Голландии. Через год она уехала продолжать стажироваться в Швейцарию, через полгода нашла там работу, а еще через пару месяцев — и нового кавалера.

— Любовь на расстоянии — это сложно, — грустно резюмировал Гийом.

— Да уж, — не могла не согласиться я.

Все-таки я правильно сделала, что приехала. Пора уже исключить фактор расстояния из формулы наших с Маартеном отношений.

* * *

День святого Патрика застал нас на пути в Антверпен. В поезде я сидела как на иголках, томимая сладким предвкушением знакомства с будущим местом жительства. Ведь Маартен живет именно в Антверпене. Я вышла из здания вокзала с заготовленной улыбкой умиления, готовая принять и полюбить этот город, каким бы он ни оказался… И наверно, не было в календаре дня, который рассказал бы об Антверпене больше. Бары грозили перелиться пивом через край и растечься пенным содержимым по брусчатым улочкам. Я мотала головой из стороны в сторону в глупой надежде заметить знакомый силуэт, хотя Маартен, я знала, был сейчас за несколько десятков километров отсюда. Возможно, мне встретится его мать или сестра — я никогда не видела даже их фотографий, но при этом была уверена, что узнаю их в толпе, статных блондинок с высокими скулами и характерным изломом бровей. Маартен как-то проронил, что окна его квартиры выходят на церковь, где похоронен Рубенс. Мне непременно хотелось ее найти. Но в нашем путеводителе про эту церковь не упоминалось, да и вообще Антверпену там было отведено мало места.

Гийом знал, что Рубенс — это художник, улица его имени есть недалеко от его дома в Париже, но словосочетание «рубенсовские формы» не сообщало ему решительно ничего. Так же как имена Ван Дейка, Ван Эйка и пары «малых голландцев», припомненных по случаю. Стало ясно, что искусство не самая увлекательная для него материя. Перспектива тратить время на поиски безымянной церкви, где покоятся останки какого-то много лет назад почившего художника, живописавшего толстых теток, казалась ему, мягко говоря, малопривлекательной. Мне, закончившей художественную школу, было сложно с этим смириться. Еще сложнее, чем с его молчаливостью, которую до сих пор можно было принимать за интеллектуальность мизантропического толка.