Как жили мы на Сахалине - [76]
— Это ты, Оля?
Женщина от неожиданности вздрогнула, вперила взгляд, пергаментное лицо ее порозовело. Она вскрикнула, уронив ридикюль, вскинула руки, хотела обнять, но из уст вырвался только стон:
— Шура! Господи, Шурочка!
Шура обняла ее, расцеловала, подняла сумочку, взяла под руку:
— Где тут ближайшее кафе или ресторан?
— Что ты, Шурочка, какой ресторан? В таком виде меня и не пустят. Я последний раз в ресторане была…
Плача и смеясь, она так и не могла вспомнить ни последнего ресторана, ни иных радостных и веселых застолий. Они заняли столик в кафе.
— Какая лее ты счастливая, Шурочка! Герой труда, вся в орденах! Я знала, я верила, что ты станешь знаменитой. Дай хоть полюбоваться на тебя…
И она трогала Золотую звезду, тоненькими пальцами гладила широкую кисть подруги и торопливо рассказывала:
— Помнишь, какими счастливыми мы были в молодости, как рвались в столицу, в большую жизнь?!
Шура так горячо любила Ольгу, что отдала ей свою путевку на рабфак. У Оли не было ни денег, ни одежды. Шура собрала необходимую сумму, сияла с себя единственное выходное платье. Расстались они с мечтой о скорой встрече. А состоялась она через три с лишним десятилетия совершенно случайно.
— Ах, Шура, какие передо мной открывались возможности! Но рабфак я бросила, вышла замуж за важного человека. Но он оказался совсем не тем, за кого себя выдавал. Вила уютное гнездышко, а оно оказалось омутом. Ни профессии, ни семьи у меня нет, теперь я одинока, больна и никому не нужна. Я живу так, что мне стыдно пригласить тебя в свою квартиру.
Ольга плакала, утиралась концом шали, жаловалась на чьи-то интриги и предательства.
— Помнишь, Шурочка, в дни нашей молодости часто говорили: человек — сам кузнец своего счастья. Я рада за тебя, ты сумела его выковать. И где — в дальневосточном захолустье! А я все порастеряла в столице.
Она бросилась целовать Шуре руки.
Шура проводила Ольгу, положила ей в сумку деньги. Расстались они навсегда. Оля не захотела дать свой адрес, и Шура понимала, почему. В эту встречу москвичка раскрылась вся, сказать ей будет больше нечего.
Совершенно закономерно: судьба человека, жившего только для себя, оказалась пустоцветом. Шура жила для людей и именно в этом нашла свое счастье, удовлетворение своих физических и духовных потребностей. Старались прилепиться к ней многие, но круг задушевных ее друзей был ограничен. В их число входила Клавдия Михайловна Рожкова, работавшая с незапамятных времен детским врачом в Холмске. Лет восемь назад я попросил ее поделиться воспоминаниями.
— Да разве о Шуре расскажешь в один присест? Приглашала она нас в гости по праздникам, собиралось несколько семей.
Шура вся сияла, когда мы приходили. Она знала наши вкусы, старалась угодить каждому, подавала на стол разнообразные блюда русской и корейской кухни, марочные вина, водку. Ни пьянству, ни чревоугодию мы не предавались и, конечно же, шли к ней не ради обильных угощений. Сама Шура не пила: нальет себе бокал шампанского, да так и не выпьет его за весь вечер. Шутили мы, смеялись, пели песни, слушали её интересные рассказы, делились своими семейными радостями и заботами. Какая искренность была в этих застольях, как все мы молодели в такие вечера!
Ее душевная щедрость не знала границ, к ней шли люди со всевозможными просьбами, любая баба могла остановить ее прямо на дороге: «Шура, помоги!». И она помогала: как депутат областного Совета, как член бюро горкома партии, как человек, которому редко кто отказывал в просьбе. Она вечно за кого-нибудь хлопотала: для многодетной семьи добилась квартиры, матери-одиночке помогла устроить дите в садик, воевала с руководителями автопарка, разбирала уйму жалоб, теребила горком, трясла горисполком. Чиновники и нерадивые начальники откровенно побаивались ее. Не обходилось и без курьезов. Поначалу пытались ушлые людишки достать через нее машину, попасть на базу за костюмом или шубой для женушки. Шура давала такой отпор, что проныры обходили ее потом десятой дорогой.
Зато охотно откликалась она на просьбы молодежи, учителей, школьников — побывать у них в гостях, рассказать о рыбацком труде, принимала участие в комсомольских конференциях, встречала делегации столичных гостей. Она не робела ни перед писателями, ни перед космонавтами. А что? Ее Золотая Звезда была отлита из металла той же пробы, что и Звезда Павла Поповича, и космонавты не обидятся, если я поставлю их в один ряд, как они встали на встрече 4 июня 1965 года на Холмском вокзале.
Она была лучшим представителем рабочего класса страны, гордилась этим великим званием, с честью носила правительственные награды как заслуженную оценку ее труда.
При всей популярности она оставалась скромным человеком: не требовала кабинетной должности, считая, что именно труд простой рыбачки составляет смысл ее жизни, является хранителем ее чести и достоинства. Дома у нее не было ни рижской мебели, ни хрустальных сервизов, ни персидских ковров. Она недоумевала: зачем человеку роскошь? Только один раз, и то по инициативе сверху, ей устроили торжество — 17 ноября 1966 года во Дворце культуры моряков отметили 60-летие. Приехали гости из области, прибыли руководители города, пришел со своими заместителями начальник Сахалинского морского пароходства С. Ф. Камышев, выступивший затем с горячей речью. Присутствовали члены ее бригады в полном семейном составе. Ее спрашивали: «Шура, когда же ты начнешь жить для себя?». Она смеялась: «А я для себя и живу». Такова была душевная потребность этой женщины, ей хотелось, чтобы везде был порядок, чтобы все жили в добре и достатке. Больше таких людей в городе я не знала. Обойдите старожилов, расспросите про Шуру, они вам скажут то же самое.
