Как я теперь живу - [30]
Динь.
Он так ослаб, что не может встать, ему так плохо, что даже воду, принесенную Пайпер, не пьет.
Тогда я покрываю его мешком из рогожи и стреляю прямо в голову.
Теперь надо отвести Пайпер домой.
Разбивать лагерь совершенно не хочется. Идем по дороге, торопимся изо всех оставшихся сил. Заслышав шум грузовика, прячемся в кустах. Все успокаивается — снова выходим на дорогу.
Впрочем, до спокойствия далеко. То и дело появляются люди с факелами, раздаются выстрелы, мимо довольно часто проезжают грузовики — но после сегодняшнего нам уже даже не страшно.
Продвигаемся ужасно медленно.
Мы почти не разговариваем, я просто держу Пайпер за руку и снова и снова говорю ей, как ее люблю, — не словами, но биением крови, пульсом, теплом моей ладони. Поначалу пальцы Пайпер безвольные и холодные, словно мертвые, но постепенно она оттаивает. Проходит час, другой, и она уже цепляется за мою руку, сначала совсем слабенько, но постепенно все сильнее. Так я понимаю, что в ней еще теплится жизнь.
На закате небо яснеет, теперь оно оранжевое с серыми и розовыми разводами. Становится холоднее, зато луна яркая. Заворачиваемся каждая в свое одеяло и продолжаем шагать. Со всеми этими остановками, попытками спрятаться и иногда немножко отдохнуть добираемся до нашей заброшенной деревни только к концу ночи, еще до рассвета. Проходим мимо паба, мимо деревенского магазинчика и начинаем карабкаться по знакомому пологому холму прямо к дому. Я думала, вокруг будет пусто и мертво, но живая изгородь вдоль дороги полна жизни — ягоды, цветы, птичьи гнезда. Наверно, мне следует смотреть на мир чуть-чуть оптимистичнее, да только я не могу. Похоже на прежнюю жизнь, такую недавнюю и такую далекую. Чудесная была жизнь — помнить-то я помню, а вот почувствовать ничего не получается.
Такая уж я стала — ничего больше не жду, ни хорошего, ни плохого.
Дом на вид заброшен, ни света, ни звука, даже от медово-желтого камня стен веет забвением. Старый джип стоит там, где мы его оставили, когда кончился бензин. И никаких признаков жизни.
Правда, и никаких признаков смерти.
Хотелось бы мне сказать, что сердце мое воспарило при виде старого дома. Но, увы, не воспарило. То, что осталось от сердца, уже не плоть и кровь, а свинец. Или камень.
Велю Пайпер оставаться снаружи, она садится, сгорбившись, на землю, закрывает ладонями лицо. Сама крадусь тихонько, осматриваюсь, но сил проверять каждую комнату нет, так что я сразу направляюсь в кладовку. Там на самой нижней полке остались банка томатного сока, банка горошка, банка супа и стеклянная банка с чатни. Не совсем то, что мечтаешь найти в кладовке, умирая от голода во время войны, но все же еда. Пробиваю дырку в жестянке с соком и протягиваю Пайпер. Она жадно пьет, а потом передает банку обратно.
Постепенно рассветает, и мы тихонечко, измученные и израненные, пробираемся в овчарню.
Тысячи, сотни тысяч, миллионы мест в Англии, возможно, не затронуты войной. Наверняка есть такие медвежьи углы, куда и в мирное время народ не заглядывает — незачем. Дно озера, вершина дерева, далекий луг. Такие места просто не замечают, их проскакивают, даже не потрудившись испоганить.
Овчарня — одно из таких мест. Уже почти октябрь, но на деревьях еще полно листвы, так что с дороги ее не видно. У меня кровь в жилах стынет, пока мы пробираемся по заросшей тропе. А вдруг овчарни уже нет?
Вот она, на месте, несмотря на смерть, эпидемии, несчастья, печаль и всевозможные потери. Внутри — повезло наконец — ничего не тронуто. Никто сюда не заглядывал с той ночи, когда мы — тысячу лет назад — тут спали, такие счастливые, все вместе.
Как удачно — мы тогда поленились перетаскивать вещи обратно домой. Одеяла еще лежат на сене, и кое-какую одежду мальчишки оставили — майки и запасные джинсы и носки, их надевали в том мире, в котором майку носят один день, а на следующий переодеваются в чистую.
Я совершенно без сил, но все равно говорю Пайпер, не хочу больше пахнуть вчерашним. Под тусклым, еле видным солнышком отмываюсь ледяной водой из жестяного корыта, надеваю джинсы Эдмунда, его майку. В них и намека не осталось на его запах, но все равно так лучше — в его одежде. На заношенный свитер, в котором все эти дни ходила, даже смотреть не могу. Новая одежда чуток залежалая, но, когда я забираюсь под шерстяное одеяло и устраиваюсь рядом с Пайпер, кажется, что тут чисто и безопасно. А главное, мы дома.
В ту ночь я сплю мертвым сном без сновидений.
27
Можно бы пожить и в большом доме, но мы остаемся тут.
Большой дом слишком близко к дороге, а может, мы просто чуток одичали — нормальный дом теперь не для нас. Что гадать почему, но мы остались в овчарне. Проспали три дня подряд, просыпаясь только поесть, попить и пописать в кустиках.
Выспались, подъели все запасы. Думаем, как развести огонь и добыть еду. Тут я вспоминаю о корзинке, которую Айзек принес в овчарню, мы ее еще от Пайпер прятали. Пять месяцев тому назад — или пять лет.
Даже в самые ужасные моменты мне в голову не приходило молиться, а тут — приперло.
Лишь бы мыши не нашли наши запасы. Лишь бы не все протухло на летней жаре. Я молюсь всем богам, в которых никогда в жизни не верила, — пусть только хватит еды для Пайпер, ну, может быть, немножечко останется и для меня.
Мозг Джонатана Трефойла, 22-летнего жителя Нью-Йорка, настойчиво твердит ему, что юность закончилась и давно пора взрослеть. Проблема в том, что он не имеет ни малейшего понятия, как это сделать. Тем более, что все составляющие «нормальной взрослой жизни» одна за другой начинают давать трещины: работа, квартира, отношения с девушкой. А тут ещё брат просит присмотреть за двумя его собаками на время его отъезда. В отчаянных попытках начать, наконец, соответствовать ожиданиям окружающих, Джонатан решает броситься в омут с головой – жениться в прямом эфире перед многомиллионной аудиторией.
Все рассуждают о влюбленности так, словно это нечто совершенно удивительное, нечто в корне меняющее жизнь. Что-то такое происходит, говорят, и ты понимаешь. Смотришь в глаза своей возлюбленной или возлюбленному и видишь не только человека, которого ты мечтал встретить, но и такого себя, в которого втайне верил, себя желанного и вдохновляющего, себя, никем не замечаемого прежде. Вот что произошло, когда я встретила Кита Годдена. Я смотрела в его глаза и понимала. Только вот другие тоже понимали.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.