Как я любил тебя - [23]

— Откуда ты знаешь, Дарие, что́ видят совиные круглые желтые глаза?

— Этого я не знаю.

— А не знаешь, и молчи.

Молчу. Молчу и смотрю на небо. Вот блеснула первая звезда. Смотрю, смотрю, смотрю… Вторая звезда засияла… Четвертая… Пятая. Их, наверное, уже сто… или тысяча… или больше…

Перевод М. Кожевниковой.

ВОЛЧИЦА

Ветерок нежно поглаживает жухлые травы. Пахнет сухой землей и сеном. На небе в бездонной глубине сияют, как и каждую ночь, звезды. Ночной воздух кажется неподвижным. И земля, на которой я вытянулся, подложив под голову руки, тоже кажется неподвижной. Но теперь, после того как на коньке-горбунке я проскакал по всему белу свету, знаю, что воздух, засеянный звездами и утыканный разными светилами, вовсе не такой неподвижный. Известно мне, что и земля не покоится недвижимо.

Среди ночной тишины откуда-то издалека, с поля, доносится мычание волов. Слышен собачий лай. Сначала я подумал, что это лает Жучка-злючка. Потом сообразил, что лает не Жучка-злючка, а Волчок, пестрая и грязная дворняжка нене Стэнике. Поднимаю голову. В двух шагах от меня, свернувшись калачиком, спит мой дружок Кривой Веве. Я встаю, подхожу к нему, дергаю за ноги и бужу. Он протирает глаза. Еще не совсем проснувшись, он спрашивает меня:

— Я долго спал?

— Час, два от силы.

— Ты тоже спал?

— Нет. Я летал.

— Где ты летал?

Я показал на небо. Кривой Веве смеется:

— Ты совсем рехнулся, Дарие. Наверное, у тебя мозга за мозгу захлестывает.

— Ничего я не рехнулся. Если я говорю, что гулял среди звезд, ты должен верить.

— Ладно! Положим, я тебе верю. Тогда расскажи, что ты видел.

— Звезды, светила и опять — звезды, светила.

— А еще что?

— А больше ничего.

— Я слышал, что звезды будто бы из серебра, а светила — из золота. Если это правда, то не худо было бы сунуть за пазуху несколько звездочек, да и светил прихватить. Я бы их сейчас к Томе Окы отнес и обменял на настоящие деньги. Мы бы с тобой разбогатели.

— Нет, Веве, и звезды не из серебра, и светила не из золота. Если б было так, то не такой уж я дурак, чтобы возвращаться с неба с пустыми руками.

— Из чего же тогда сделаны звезды? А светила из чего сотворены?

— Светила — из огня, как и солнце. Иные звезды тоже огненные. Другие — из камня, из земли и даже из пара.

— Врешь ты, Дарие. Камень не может светиться. Земля тоже не светится. А что до пара…

— Дело твое. Веришь — хорошо. Не веришь…

Решаю больше никому не признаваться, что летал на коньке-горбунке среди звезд и светил и видел оттуда, сверху: небо черное, как смола. Некоторые не верят и тому, что у медведя нет хвоста. Говорят: есть.

— Не пора ли домой возвращаться, — говорит Кривой Веве. — Наверно, уж и матери нас ищут.

— Будто у них других дел нету! Давай лучше прогуляемся по полю. Глядишь, наткнемся на лошадей. Снимем путы, заберемся на них и прокатимся до каменного колодца.

— А если не найдем лошадей?

— Тогда прогуляемся до Кукурузного пригорка и вернемся назад.

Мы идем. Идем по тропинке. Совсем неслышно ступают босые ноги. Над нами прозрачная ночная тьма. По ту сторону ночной тьмы высоко-высоко мигают звезды. Подмигивают и светила. Не знаю, что вдруг взбрело в голову Веве Кривому: он хлопает меня ладонью по спине. На мне рубаха, заплатанная на локтях. От удара осыпается земля и поднимается облачко пыли. Веве смеется. Смеясь, Кривой Веве говорит мне:

— Если бы ты летал среди звезд, то и пыль на тебе была бы звездная. Не был ты нигде. Врешь все. С тебя земля сыплется да пыль летит.

— Все равно, Веве, все равно. Ведь прах на звездах и на светилах такой же, как здесь, на земле.

— У тебя мозги набекрень больше, чем я думал, и вообще ты свихнулся, вот уж я не ожидал. Мать правильно говорит, не нужно мне с тобой таскаться.

Я отвечаю, что и его мать тоже не была такой, как все женщины, когда родила его недавно помершего братишку, которого в отличие от Кривого Веве звали Четырехглазым.

— Ты мать мою не трогай…

— А чего она меня трогает?

Мы готовы схватиться. Мы бы и схватились, если бы в тот миг, когда мы хотели уже броситься друг на друга, не услыхали смех и шепот в канаве, некогда отделявшей поле от виноградников. Ссора забыта. Мы ложимся на землю и напрягаем слух.

— Скажи по-честному, Маргита, скажи положа руку на сердце, любишь ты меня?

— Люблю, Офице, как тебя не любить?!

— Крепко любишь? Крепко?

— Словно свет очей, Офице.

— Это мало.

— Больше, чем свою жизнь, Офице.

Кобылки потихоньку грызут тишину. Трава вздрагивает, клонится. Под легкими, незримыми стопами ветра склоняются созревшие травы. В селе в неурочное время запел глупый петух. Должно быть, это петух с большими шпорами. Красивые петухи с большими шпорами и высокими гребнями всегда глупые, не знают, когда нужно петь. Если у нас заведется такой петух, мы ему рубим голову, ощипываем и варим в горшке. На медленном огне варим. Чорбу щавелем подкисляем.

— Если ты меня крепко любишь, это нужно доказать.

— Как еще доказывать? Слов тебе мало?

— Мало, Маргита.

— Тогда скажи, что мне сделать, чтобы ты поверил.

— Вот что сделай…

На окраине села раздаются два винтовочных выстрела. Это стреляет жандарм Жувете, а может быть, кто-нибудь из капралов. Прогремели выстрелы, и опять все стихло. Распростерлась глубокая тишина. И в этой тишине кобылки вновь начинают грызть тишину. Ветер дует порывами, перекатывается через наши головы. Треплет созревшие травы и шуршит в них. Ветви растрепанных акаций, тронутые осенней ржавчиной, тоже раскачиваются. Вдруг раздается протяжный и пронзительный крик, словно убивают женщину.