Как я любил тебя - [2]

— Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха…

— Хи-хи-хи!.. Хи-хи-хи!..

Мы хохочем, животики надрываем, скулы сводит, рот набок перекашивается. И с чего — не знаю, но только пока хохотали, припомнили историю с намордниками. Наверное, потому что скулы свело, припомнили. Уморительная история: боярин Герасие Милан Милиарези, когда мы у него виноград собирали, велел нам надеть намордники. Жуткая история, ей-богу, потому что так оно и было, надели мы их. Увидел бы нас тогда Красный Бык, ох и разъярился бы! Глаза бы у него кровью налились. Нагнул бы он голову и поднял на рога боярина Герасие. Потом шмякнул об землю и растоптал копытами. Пока с землей не смешал, не успокоился бы Красный Бык. Жалко, нет у нас Красного Быка, что бывает он только в сказках…

Нам уже не смешно. Нам грустно. Вот бы во двор выбежать, чтобы потолок не давил! Не теснили стены! Чтобы небо над головой раскинулось. Чтобы дали дальние распахнулись!

На улице мороз. Об улице и подумать страшно. Мы сгрудились у окна. Опять толкаемся.

Я думаю о Красном Быке. Думаю о Фэт-Фрумосе. А что, если бы Красный Бык из сказки да вдруг сделался настоящим? Научить бы его, чтоб из поместья в поместье ходил и бодал хозяев рогами. А Фэт-Фрумосу, что рубит в сказках драконам головы, я сказал бы, что давным-давно никаких драконов у нас нету; Фэт-Фрумос нахмурился бы и спросил:

— Если нет у вас драконов, зачем ты вызвал меня из сказки, Дарие? Есть ли для меня дело? Кому мечом рубить головы?

— Никифору Буду, Жувете — всем жандармам руби головы. Всем боярам.

— Так они ж не драконы, Дарие. Они люди.

— Нет, драконы — они, Фэт-Фрумос!..

Окошко! Оно на свет смотрит, на простор глядит. Окошко серое-серое. Льдом затянуто, заковано. Заслоняет от нас окошко серый зимний воздух. От села оно нас отгораживает. От всего мира отделяет.

Акации у нас на гумне, на соседских гумнах акации. Раскачиваются на них длиннохвостые сороки. Качаются, каркая, вороны, черные, как ряса у нашего батюшки, что плюется и ругается, когда я с ним здороваюсь. Я и перестал здороваться с Томице Булбуком, нашим батюшкой.

Под окно слетаются птички. Никто их не звал, сами прилетели. Стучат клювами в стекло. О чем они говорят? Что им голодно. Что хочется мамалыги. Что поклевали бы ее и насытились.

Воздух зимой — серый. И птицы серые. Птицы даже серее, чем воздух. У одной — только бы не сглазить — грудка красная. У другой темно-синяя. Было бы у меня вдоволь мамалыги, я бы открыл окно, угостил птичек. Они голодные они бы не испугались, не улетели. Клевали бы прямо с ладони. Но нет у нас лишней мамалыги. И окошко не открыть. Оно гвоздями забито. Терпи, птичка-красногрудка! И ты, птичка в синем платьице — кто ж это тебя так нарядил? — терпи и ты. Все терпите. Ведь и мы терпим. Все село наше терпит. Вся долина Кэлмэцуя.

Метет метель. Растут сугробы. Должно быть, земля болеет. Ветер разносит снег. Ветер укутывает землю. Потеплее укутывает, чтобы поправилась. Чтобы к весне поздоровела, развеселилась…

— Нет, нет, Дарие, земля не болеет. Только мы болеем.

О господи! Опять завечерело. Опять в потемках сидеть. Были бы мы кротами — только порадовались бы. Но мы же люди, пускай пока еще и маленькие. Мы по солнышку соскучились. А оно целыми неделями не показывается.

Хриплым яростным лаем заливаются собаки — неужто волк забежал во двор? Или они сбесились? Лают, лают без передышки, захлебываются хриплым лаем. Отец берет дубинку, выходит на крыльцо. Тощая Чернуха примолкла, Урсэй скалится и рычит.

— Кто там?

— Это я, нене[1] Тудор.

Голос знакомый. И отец, и мы сразу узнаем его.

— Входи!

Снег мягкий, пушистый, шагов не слышно. Стук-стук — слышно, как обивают о порог ноги. Отец подталкивает гостя в спину, и тот уже стоит посреди горницы. Вежливо снимает шапку. Пеструю высокую барашковую шапку, всю в снегу. И на плечах у гостя снег.

— Доброго вам здоровья, — приветствует он нас.

— Добро пожаловать, племянничек!

Это Пашол, наш двоюродный брат. Держит он себя барином. Будто он один такой на свете уродился. Его уж старым холостяком окрестили, а ему и горя мало. У нас в долине Кэлмэцуя если парень не женится до солдатчины, люди о нем болтают невесть что. А наш Пашол до баб очень даже охочий. Только о них и думает, ни одной не пропустит. Как завидит какую-нибудь посмазливей, так и бежит следом. И за чужими женами ухлестывает. И на свадьбах гуляет, пока на четвереньки не встанет и носом в землю не уткнется. И вокруг вдовушек вьется, как вьюн. А умаслит какую — живет при ней кротче ягненка, из ее воли не выходит, ест что ни подадут: и курей, и уток, и гусей, и поросят. А если у вдовушки индейки водятся, то мой двоюродный брат Пашол и индейку съест. Сейчас он под хмельком. Но шагает прямехонько, как по струнке. Подкрутив усы, он протягивает родителям пузатую красную флягу, перехваченную медными обручами и широким черным ремнем. Фляга полна вина. Пашол просит пригубить. Делает глоток отец. Делает глоток мать. Мы, ребятишки, только облизываемся. И рожи корчим. Вино во фляге не про нас.

— Просим вас вечером на свадьбу к соседу Стану. Меня вот в дружки позвали. От души просим принять приглашение.