Как я любил тебя - [127]

— А какой красивый дом был у господина Силе!

— Он у него и сейчас есть — да что толку?! Бросив мою сестру, Силе женился на одной барышне, по фамилии Роате. Но судьба его наказала. Четыре года назад он сошел с ума. Ни в какую больницу его брать не хотели. И вот теперь эта бывшая Роате держит его взаперти в комнате и кормит через окошечко. А он — нашлет же господь такую напасть! — бегает на четвереньках по комнате, лает, воображает себя собакой и ждет, когда у него вырастет хвост, чтобы было чем махать… Упаси господи! Упаси господи от такой напасти… Ну так что? Не хотите еще выпить? Никита… Где ты, Никита?

— Я здесь, хозяйка, где мне еще быть!

И на этот раз Никита наполнил все рюмки.

— Прости ей, господи… Царство ей небесное!

Я ухожу, расплачиваюсь и ухожу вместе с моим братом Штефаном. Никита провожает нас.

— Мы очень сожалеем. И я, и госпожа Саулина, мы очень сожалеем, что Сэмынце закупил выпивку у Бучука. У нас бы нашлось вино и лучше, и дешевле, а при необходимости мы могли бы отпустить даже в кредит.

Я не отвечаю, молчит и брат мой Штефан. Никита кричит нам вслед:

— Доброй ночи! И я, и госпожа Саулина желаем вам доброй ночи!

Я спрашиваю брата:

— Коньяк… я заплатил или нет за выпитый нами коньяк?

— Заплатил. За все, что было выпито, заплатил.

— Пошли к Бучуку, — говорю я. — Пошли к Бучуку и расплатимся за все, что взяли у него.

Идем медленно — мы немного захмелели. Проходим мимо кладбища. Вечернее небо прозрачное, синее. Скоро должна показаться желтая, чуть перекошенная физиономия луны.

— А что будет, — обращаюсь я к брату, — если мы зайдем и навестим господина Силе?

Мой брат Штефан возражает:

— Не стоит. Мы выпили, от нас пахнет коньяком. Женщина, которая его охраняет и кормит, подумает, что мы пьяны и только поэтому забрели к ним.

Я смеюсь, смеюсь от души.

Позавчера умерла мама, вчера к вечеру мы принесли ее сюда и похоронили, а сейчас я иду вместе с братом мимо кладбища и смеюсь, просто хохочу.

— Она подумает, что мы пьяные? А ты знаешь — мы действительно пьяные.

У Бучука мы застаем не только моего зятя Сэмынце, но и мою сестру Елизабету. Сэмынце на стороне корчмаря: сколько тот говорит, что было взято, значит, столько взято, столько и выпито. Моя сестра Елизабета возражает:

— Много у меня было хлопот за эти дни, но все, что приносилось из корчмы, — все прошло через мои руки. Вы меня и не пытайтесь обвести, не выйдет.

Она оборачивается ко мне.

— А ты их не слушай, ведь тебе деньги не даром достались, в поте лица ты их заработал. Плати только по правильному счету, сколько я тебе скажу, столько заплатишь, и ни гроша больше. Во всем селе не найдешь другого такого жулика, как Бучук, и второго такого дурака, как мой муж. Ему корчмарь глаза вином залил. Распишись, говорит, здесь, ведь платить-то будет шурин из Бухареста, тебе до этого дела нет, а ты у меня потом целую неделю пей сколько хочешь бесплатно. Так он ему сказал, а дурак и попался на удочку. Ведь так оно было?

Сэмынце зверем смотрит на мою сестру. Он бы избил ее, даже мог бы убить, но не говорит ни слова, потому что здесь мы, ее братья.

— Пусть будет по-твоему. — Я плачу корчмарю по счету, не торгуясь, ведь вино люди пили на помин души моей матери. Старик корчмарь, которого я знаю с раннего детства, удивлен: торговаться стало обычаем, неважно, о ком идет речь, о живых или мертвых. Он берет деньги, пересчитывает их, быстро сует под стойку и даже не благодарит. Моя сестра Елизабета так и кипит:

— Обманывать при расчете — да не боишься ты бога, нене Бучук!

Корчмарь делает вид, что не слышит. Брат Штефан тихо шепчет мне:

— Что-то в желудке жжет. Не лучше ли будет, если мы выпьем по рюмочке коньяку?

Мы все выпиваем. Выпивает и сестра моя Елизабета. Не успевает корчмарь произнести: «Прости ей, господи… Царство ей небесное», как в корчму вваливаются четверо, все в постолах, белых длинных рубахах, в шляпах, сдвинутых на затылок. Я гляжу на них и не могу вспомнить, где же встречал их. Все четверо смеются, а один, показывая на меня, говорит:

— Забыл нас, заделался барином — и позабыл…

Я тоже смеюсь и протягиваю им руки.

— Не совсем. Даром, что ли, пять лет в одной школе учились… Ты — Ион… Ты — Илие… Ты — Кэлин, а ты — Шоаве.

Я прошу корчмаря налить всем по рюмке коньяку.

— Ишь ты, коньяк! Барский напиток… Наверное, покойница за всю свою жизнь ни разу не отведала коньяку.

— Ну и не отведала, — мрачно говорит мой брат Штефан. — А вы что хотите этим сказать? Что мы о родителях не заботились? Не заботились, и все тут! Какое ваше дело?

Штефан лезет на рожон, но сестра Елизабета уговаривает его:

— Не приставай ты к ним. Какое им дело до нашей беды…

Мы поднимаем налитые до краев рюмки, словно хотим пожелать друг другу здоровья и чокнуться, но вместо этого скорбными голосами произносим другие слова:

— Прости ей, господи…

— Царство ей небесное…

Все опрокидывают рюмки. Выпив крепкий коньяк словно воду, Илие говорит:

— А завтра… хе-хе… завтра у нас будет потеха…

— Какая еще потеха?

— Из Турну приедет доктор, а с доктором следователь. Убийцу тоже привезут.

— Какая же тут потеха?

— Как это какая? Доктор разрежет старика на мелкие кусочки, будет вскрытие делать, а потом санитар все снова сошьет. Резать они будут на столе посреди двора, а мы залезем на забор и будем смотреть, как он, человек, внутри сделан…