Как я любил тебя - [126]

— Так и есть. Он прав. Как его дети? Должно быть, уже большие?

— Выросли. Девицами стали. Все три уже на выданье.

— Что ж, выйдут замуж, чего о них беспокоиться.

Мой брат Штефан улыбается. Только позавчера умерла мама, которая родила и вырастила нас, вчера мы отнесли ее на кладбище и похоронили, а сегодня мой брат, тот, что плакал навзрыд, уже улыбается!

Он улыбается и говорит:

— Тебе-то что беспокоиться, а вот брату нашему сколько хлопот!

Мы входим в корчму. Наступил вечер, но душно, как днем. Корчма пуста. На станции десятки людей грузят в вагоны только что обмолоченную пшеницу. Шум, который они поднимают, доносится и в корчму. Плотным облаком висит пыль. За стойкой — полная смуглая корчмарка с большими, блестящими, словно маслины, глазами.

— Целую ручку, госпожа Саулина.

— Добрый вечер, — буркнул и Штефан. Мог бы и промолчать — корчмарка смотрит только на меня.

— А!.. Это вы?

— Совершенно верно, это — я.

— Вы приехали по случаю…

— Вот именно, — спешу я ответить, — я приехал на похороны матери.

— А он… Ведь это Штефан!

— Правильно. Мы рады, что вы нас не забыли.

— Выпьете чего-нибудь?

— Коньяку. Нужно поддержать силы, а то на ногах еле держимся от усталости.

— Охотно верю. Когда умер мой муж, мне столько пришлось бегать, столько хлопотать, что я чуть сама не умерла.

— А отчего умер господин Букуреску?

— Печень… От печени умер.

Она ставит на стойку две рюмки коньяку. Мы выпиваем их одним глотком и чувствуем, как внутри сразу становится тепло.

— Человек смертен, — философствует госпожа Саулина. — От чего-нибудь да должен умереть.

— Налейте нам, пожалуйста, еще по рюмочке.

— С удовольствием…

Она забыла, как меня зовут. Я еще не умер, еще живу, а корчмарка, с детьми которой я вместе играл столько лет подряд, уже забыла мое имя.

— Как поживают ваши дети? Наверно, в городе…

— Лучше и не спрашивайте…

Мы выпиваем по второй рюмке.

— У старшего случилась растрата. Он работал кассиром в билетной кассе. Ему дали три года. За три тысячи леев — три года тюрьмы! Хорошо хоть, что отбывает срок в Вэкерешти, около Бухареста. Второй работал в казначействе, тоже кассиром. Теперь у него тяжба с государством. Третий изучает право. Он уж не станет чиновником. Будет адвокатом здесь, при суде.

Она вздыхает и наливает себе рюмку коньяку, которую потом присчитает к выпитому нами. Подняв рюмку, она говорит:

— Царство ей небесное! О четвертом лучше и не говорить — застрелился. Пустил себе пулю в рот. Из-за чего это случилось, неизвестно, выстрелил себе в рот, и все. Разве вы не видали креста на кладбище? Он похоронен рядом с отцом.

— Налейте нам еще.

Мы протягиваем рюмки. Корчмарка наливает и нам, и себе.

— Царство ей небесное. Что же касается дочки… Уперлась на своем: люблю Гаджиу — и все тут. «Хорошо, доченька, но ведь твой Гаджиу на двадцать лет тебя старше». — «Ну и что!» Гаджиу мне говорит, что, если не отдам за него дочь, он повесится, а дочка твердит, что, если не разрешу ей выйти замуж, она отравится. Не брать же мне две души на свою совесть. Разрешила — пусть женятся. Кому жить, тому и грешить. А адвокат — Гаджиу-то был адвокатом в Турну и загребал нешуточные деньги — через две недели после свадьбы возьми да помри. Сердце, говорят, было больное. Теперь дочка пользуется всем его имуществом.

Корчмарка наполняет свою рюмку, подносит ко рту и повторяет:

— Царство ей небесное.

Я чувствую, что ей все время хочется назвать меня по имени, но она никак не может вспомнить, как же меня зовут… Забвение! Какое это благо — забвение! Ведь если б мы ничего не забывали, мы не смогли бы жить.

— Через полчаса на станции кончат работу. Тогда-то здесь будет полно клиентов, — говорит корчмарка, и лицо у нее сияет.

— Как же вы справляетесь одна с таким количеством народа?

— Я не одна. У меня есть еще Никита.

— Кто это — Никита?

— Племянник моего мужа. Я его привезла из Кымпулунга. Очень похож на покойного Букуреску.

Позади стойки колышется занавес из плотного зеленого сукна. На миг он раздвигается, и из-за него появляется молодой толстощекий мужчина с рыжей шевелюрой, рыжими усами и бровями, как две капли воды похожий на своего покойного дядю. Саулина вздрагивает, потом улыбается:

— Вот мой племянник, о котором я вам говорила.

Племянник Никита протягивает нам руку.

— Я слышал… Примите мои соболезнования. Мы слышали и весьма сожалеем…

Он наполняет наши рюмки коньяком, наливает себе, не забывает и свою тетушку.

— Прости, господи, ее прегрешения, царство ей небесное.

На станции раздается паровозный гудок — работа прекращается. Усталые, охрипшие, с ног до головы в пыли, грузчики вваливаются в корчму. Племянник Никита, который, как видно, во всем заменяет своего покойного дядюшку, засучивает рукава рубашки и улыбается мне.

— Делаем деньги. Их много надо, этих денег, вот мы их и делаем.

Я спрашиваю Саулину:

— В те времена, когда я еще жил здесь, у господина Букуреску был компаньон, господин Силе… Что с ним случилось?

— Силе… за ним была замужем моя сестра. Когда он вернулся после войны, злые языки ему натрепали, будто она якшалась с немцами. Силе бросил ее, но для сестры это оказалось к лучшему: она вышла замуж за Клежу, который только-только вернулся из Америки с кучей денег.