Как я была принцессой - [104]

Утро пятницы ничем не отличалось от предыдущих: телефон, начавший звонить в пять часов, интервью, камеры, рвота и диарея. В перерыве между интервью я просмотрела заголовки утренних газет: «ОДНОКЛАССНИКИ ДЕТЕЙ РАЗДЕЛЯЮТ ГОРЕ СЕМЬИ ГИЛЛЕСПИ», «ПРИНЦ ПРЯЧЕТСЯ В АВСТРАЛИИ», «ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ ИГРУШКИ, НО НЕ ДЕТИ».

Родители товарищей Аддина и Шах как могли выражали нам свое сочувствие и старались помочь. Они начали приносить в наш дом кастрюли с супом и готовую еду, которую оставалось только разогреть. Я чувствовала к ним искреннюю благодарность, потому что сама была не в состоянии готовить, а массу людей, обитавших в нашем доме, требовалось чем-то кормить. Одноклассники детей оставляли на нашем крыльце букетики и маленькие картинки и записочки, написанные неуклюжим детским прочерком, со смешными ошибками. Глядя на эти каракули, я думала о том, что мои Аддин и Шах совсем еще маленькие, а значит, доверчивые и беспомощные. Как они станут жить, если рядом не будет тех, кто их любит?

Раньше я и не представляла себе, сколько друзей у моих детей и как они все к ним привязаны. Любовь и тревога сквозили во всех получаемых нами письмах. Я аккуратно складывала их в ящик стола, думая о том времени, когда Аддин и Шахира прочтут эти строки, полные сочувствия, и поймут, сколько людей переживало за них. Я очень старалась думать о чем-то хорошем и забывать о плохом, но мне это редко удавалось.

Безжалостная и напыщенная статья, появившаяся в газете «Эйдж», не улучшила моего настроения. Коротко говоря, суть ее сводилась к тому, что двумя маленькими австралийцами вполне можно пожертвовать ради процветания международной торговли и прибыли, получаемой от экспорта. Наверное, журналист, пока писал ее, представлял себе, как детей распиливают на куски или – еще проще! – лишают австралийского гражданства. Для роста экспорта все средства хороши.

Мне позвонил чиновник из Министерства иностранных дел, но не сообщил ничего нового или важного. Он вежливо выразил сочувствие и дал понять, что они ожидают худшего. Представители Федеральной полиции продолжали уверять, что дети не покидали Австралии, и я уже не понимала, кому мне верить и на что надеяться, но все-таки решила бороться до конца.

Я по-прежнему ничего не ела, а если что-то и попадало мне в желудок, то надолго там не задерживалось. Друзья засыпали меня шоколадками «Кэдбери», потому что прошел слух, будто это единственное, от чего меня не тошнит. В глубине души я мечтала, чтобы они оставили меня в покое. Мне казалось невозможным жевать и глотать что-то, пока я не знаю, что с моими детьми.

Макл не оставляла меня ни на минуту и ходила за мной по пятам из комнаты в комнату. Собаки умеют успокаивать одним своим присутствием, и сама она, кажется, тосковала меньше, когда сидела рядом со мной.

Больше всего меня терзала мысль, что я сама виновата во всем случившемся. Я не могла простить себе того, что, вопреки собственной интуиции, поверила другим людям и позволила им уговорить себя. Я обещала Аддину и Шахире, что все будет хорошо и что Бахрин никогда не заберет их у меня. Теперь я знала, что солгала своим детям.

Я продолжала верить, что только постоянное внимание и давление со стороны прессы и телевидения помогут обнаружить место, где Бахрин скрывает детей, при условии, конечно, что они все еще остаются в Австралии. Журналисты пока не теряли к нам интереса, но требовали новой информации и свежих фактов – через неделю интерес публики к нашей трагедии начал немного остывать. Они неоднократно просили моего разрешения сфотографировать комнаты Аддина и Шахиры, но я категорически отказывалась: жизнь моих детей и так оказалась на виду у всего света, и мне не хотелось без крайней необходимости позволять чужим людям копаться в их личных вещах. В самый разгар ажиотажа в массмедиа несколько женских журналов настойчиво выразили желание написать о нашей семье, но меня не заинтересовали их предложения. Дети, надеялась я, уже будут дома к тому времени, когда выйдет номер со статьей, а значит, журналы не могут помочь мне в поисках. Нас интересовала только оперативная информация, предоставляемая телевидением, радио или ежедневной прессой.

В ту пятницу я неохотно согласилась сказать несколько слов для вечерней телевизионной программы о событиях недели. Фургон с оборудованием для внестудийного вещания и спутниковой трансляционной тарелкой подъехал к нашему дому как раз в тот момент, когда я закончила восьмой за этот день поход в туалет. Мне уже не в первый раз пришла в голову мысль, что проще будет вообще ничего не есть и таким образом избавиться хотя бы от одной из своих телесных проблем. Я была так измотана морально и физически и чувствовала себя так плохо, что боялась не дотянуть до конца съемки.

Мы заранее договорились с продюсером, что сначала мне дадут прослушать записанное ранее через спутник интервью с дядей Бахрина, Тенку Ибрагимом. Кроме того, ведущий программы пообещал, что не будет стараться столкнуть меня лбом с бывшим родственником, а просто позволит прокомментировать некоторые его высказывания. На деле же никакого предварительно записанного интервью не оказалось, и я неожиданно стала участницей прямого трехстороннего телемоста между мной, ведущим и дядей Ибрагимом. К концу записи я была вне себя от горя и ярости: прежде всего мне пришлось выслушать циничные и варварские рассуждения Тенку Ибрагима о женском обрезании. Он спокойно заявил, что, если отец привезет Шахиру в Малайзию, она, разумеется, будет подвергнута этой операции. «А в чем проблема? – осведомился он. – Обрезание делают миллионам девочек. Это совсем простая процедура. Незачем поднимать вокруг этого столько шума».