Как выйти из террора? Термидор и революция - [116]

Реакция и утопия

На следующий день после 9 термидора не было никаких сомнений в том, как следует именовать только что завершившееся событие: свержение тирана и триумф свободы были, разумеется, революцией. «31 мая народ совершил свою революцию; 9 термидора Конвент совершил свою; свобода в равной мере аплодирует обеим», — утверждал Конвент в принятом 10 термидора торжественном обращении к французскому народу. Приходившие в Конвент многочисленные обращения использовали ту же самую терминологию. Слово «реакция» начинает свою настоящую политическую карьеру лишь к концу термидорианского периода. Словно именно в тот момент появилась необходимость найти особый термин, который позволил бы описать события, последовавшие за 9 термидора, и выявить их смысл.

Как и слово «термидорианский», термин «реакция» («reaction») и производный от него термин «реакционер» («réacteurs», «réactionnaire») еще ожидают, чтобы кто-нибудь описал их историю и ее перипетии[228]. Целый ряд текстов показывает ощущения современников, столкнувшихся в ходе Революции с невиданным еще феноменом, который необходимо было сначала назвать, чтобы затем понять. Так же как и слова «революция» и «прогресс», термин «реакция» заимствован политическим словарем из механики.

Затем он был распространен на моральную сферу и приобрел значение обратного движения, вызванного движением предшествующим, — то есть простого отклика. Так его употреблял, например, Руссо: «Все людские умения не могут помешать внезапному нападению сильного на слабого, однако возможно найти способы для реакции»[229]. Однако до термидорианского периода термин употреблялся редко; «action» и «réaction» не имели никаких особых характерных черт или политической окраски. «Реакция», «попятное движение идей или чувств», была лишь последствием изначального удара. В этом смысле «реакция» совершенно не противопоставлялась «революции» — скорее, оба термина дополняли друг друга. Именно так термин «реакция» был впервые применен в связи с последствиями 9 термидора. Именно в том смысле, в котором это день был «революцией», мощным освобождающим действием, его эффектом стал «отклик», «высвобождение» чувств, подавлявшихся при Терроре, — чувства справедливости и симпатии к невинным жертвам. «Вот уже несколько дней, как в Париже произошли великие события, свершилась великая революция, тирана более не существует, отечество вздохнуло свободно, свобода торжествует... После столь длительного подавления следует ожидать мощной и соразмерной реакции на беды, о которых мы вынуждены сожалеть; следует воздать чувствительности то, что требует человечность»[230].

Весьма редко встречавшийся в конце II года термин «реакция» начинает довольно часто употребляться после подавления мятежа 13 вандемьера IV года (5 октября 1795 года). С этого времени он прочно утверждается в политическом дискурсе, в частности в официальной лексике, и обрастает множеством значений. Так, Жозеф-Мари Шенье, чьи доклады об убийствах заключенных в Лионе и на юге сыграли большую роль в распространении термина «реакция», различает термидорианский политический проект и реакцию; и сразу же словосочетание «термидорианская реакция» становится бессмыслицей. В своем докладе от 29 вандемьера IV года (то есть через две недели после подавления мятежа 13 вандемьера) Шенье настаивал на противоположности термидорианской эпохи и хронологически следующей за ней реакции, извратившей ее и представлявшей собой движение, противоположное ей по направленности и по духу. Шенье даже предлагал своего рода периодизацию истории Республики после 9 термидора. Эта памятная дата означала конец Террора вместе с его свитой, состоявшей из трибуналов и революционных комитетов, эшафотов и тюрем, руин и «бывших в чести» грабежей. За той кровавой эпохой следовала эпоха термидорианская — «памятная бессмертная эпоха, когда один лишь Национальный Конвент, преисполнившись сил, которыми, как считали, он не обладал, вновь завоевал общественную свободу; таким образом, были и подавлены диктатура с децемвиратом, и осушены слезы, открыты тюрьмы, разрушены эшафоты». Конвент был столь великодушен, что «закрыл глаза на ошибки» и даже на преступления; он поверил в раскаяние тех, кто долгое время был врагом свободы и Революции. Однако «эти новые республиканцы проникли в прореженные ряды старых патриотов лишь для того, чтобы их перерезать; они восхваляли представительство лишь для того, чтобы уничтожить его. Принципы снисходительности и великодушия, которым столь отважно следовал Конвент, [...] лишь усилили их озлобленность и поощрили преступления. Едва их выпустили на свободу, эти верные друзья рабства покрыли кровью свои одежды; непрестанно злоупотребляя этими принципами, они привели республику на край пропасти». Так родилась реакция, чьи коварство, злодеяния и преступления обличал Шенье. Он даже составил своеобразный перечень действий и явлений, характерных для реакции: преследование патриотов под тем предлогом, что они — «террористы»; банды «молодых людей», надменных и провоцирующих окружающих, вторгающихся в общественные места и запрещающих даже саму «Марсельезу»; таинственные «товарищества Иисуса» и «товарищества Солнца», убивающие людей, особенно на Юге. К тому же эти «негодяи» нападают на Республику и даже находят себе сообщников среди властей «во имя человечности, справедливости, самого Национального Конвента», они называют себя «мстителями за своих отцов и умерщвленных патриотов». Вот сколько политических явлений соединяются друг с другом и дополняют друг друга в том, что Шенье называет одним словом — «реакция». Все еще пребывая в шоке от направленного против Конвента мятежа 13 вандемьера, он не испытывает сомнений относительно политической окраски этой реакции: она роялистская. Зато он, судя по всему, колеблется между двумя вариантами ее происхождения: порой он довольствуется тем, что воспроизводит, если так можно выразиться, классическую схему «заговора», подготовленного иностранцами, эмигрантами, неприсягнувшими священниками и т.д.; временами ему случается объяснять