Как птички-свиристели - [3]

— Знаешь что?

Движением, которое под силу не каждому йогу, Финн вытащил из воды правую ступню, поднес ее к самому лицу и стал внимательно изучать.

— Что, малыш?

Рассматривая нечто у себя между пальцами, он ответил:

— Я думал…

— О чем ты думал?

— Это очень-очень сложно. Где бы я был, если б меня тут не было?

— То есть здесь не было бы, в доме?

— Нет. — Финн, нетерпеливо хмурясь, разглядывал розовую пятку. — Где бы я был, если б меня тут не было?

— Даже не знаю. — У Бет целый вечер болела голова, а внизу ее ждал ноутбук и непочатый край работы. — Где бы ты был?

— Если бы меня тут не было, у меня бы тогда и мыслей никаких не было.

На секунду личико Финна стало таким, каким становилось, когда умирал хомячок или домашняя песчанка: вытянулось и резко опало, словно дом, подлежащий разрушению и взорванный динамитом. Но на сей раз за этим последовало хихиканье. Финн сидел, целиком поглощенный уморительной, лишь ему понятной шуткой. Большим пальцем мальчик лениво протыкал мыльные пузыри.

Бет присела на закрытую крышку унитаза и улыбнулась самой широкой и успокоительной «маминой» улыбкой.

— Ты часто об этом думаешь, маленький?

— О чем?

— Ну, где бы ты был, если не здесь?

— У, все время думаю. — Финн протыкал и протыкал пузыри. — А у меня ногти длинные выросли.

Все говорили, будто у Финна волосы совсем как у отца, но в отличие от седоватых семитских кудряшек Тома, уже начавшего лысеть, волосы мальчика напоминали темные спиральки, жесткие и густые, и его без труда можно было отыскать в стайке дошколят. Бет не давала покоя мысль о том, что вместе с волосами Финну достался и отцовский склад ума.

Волосы Тома по-еврейски курчавились, однако он не был евреем. Несмотря на британский акцент, Том не был и англичанином, по крайней мере был им не вполне. Не являлся он и венгром, хотя в Венгрии родился, и уж конечно, жизнь в Штатах не придала ему даже отдаленного сходства с американцем. Именно эта непринадлежность ни к одному месту в мире или, как думала Бет теперь, неопределенность существования Тома так притягательно подействовала при первой встрече. Том отличался от всех знакомых Бет. Загвоздка заключалась в том, что и после восьми лет совместной жизни она никак не могла понять истинную сущность мужа. Когда по телевизору рассказывали о женщинах, супруги которых нежданно-негаданно оказывались благовоспитанными шпионами или замаскированными серийными убийцами, Бет подсознательно догадывалась, как такое становится возможным.

Подстригая Финну ногти, Бет заметила: ребенок играет со своим пенисом. Сначала она сделала вид, будто ничего не видит, но затем поняла — Финн раскусил ее уловку и смотрит хитро, забавно улыбаясь краешком рта. Вылитый отец.

— Финн Дженвей! — Бет поднялась, разворачивая полотенце с динозавром. — Ну-ка вылезай из ванны!

— Я не Финн Дженвей, — заявил он. — Я Финн Саньи.

Зря Том ему сказал, подумала Бет.

— Это одно и то же, глупышка. Дженвей — тоже Саньи, просто так в Англии говорят.

— А вот и нет. Не одно и то же! Саньи, Саньи, Саньи, Саньи! Я Финн Саньи!

Она взяла его из ванны и завернула в полотенце.

— А можно мне теперь печенья?

Позже, прочитав Финну главу из «Отис Споффорд»[4], Бет забралась вместе с сыном в двухъярусную кровать и, лежа под одеялом, слушала, как весь дом скрипит и стонет от ветра. Это жилище на вершине холма, с окнами на юг, было полностью открыто яростным зимним бурям, проносившимся над заливом Пьюджет-саунд. Когда под крышей завывал ветер, казалось, будто ухает сова. Сквозняк гулял по чердаку среди сваленной там рухляди. Срочно нужен кровельщик, а не то крыша улетит в один прекрасный день ко всем чертям. Но помимо крыши еще столько всего требуется отремонтировать, починить, заменить.

Бет считала, что дом больше принадлежит ее мужу. Очень старое, здание разваливалось на глазах, пол в нем был до того покатый, что игрушечный мячик Финна запросто мог сам перекатиться по растрескавшимся лакированным планкам паркета с одного конца комнаты на другой. Во время трех небольших землетрясений, слабеньких предвестников обещанного большого, Бет слышала и чувствовала: массивные деревянные сваи где-то внизу, в жирной грязи подвала, издают такие звуки, словно стая гигантских крыс точит зубы. Пол дрожал, книги валились с полок, картины слетали со стен. Длинная извилистая трещина ползла по штукатурке на стене в ванной. С каждым землетрясением мячик Финна катился по полу быстрее и быстрее. «Мелочи, фундамент оседает», — отмахивался Том, но Бет все это представлялось медленным и неуклонным крушением.

Она осторожно высвободила руку, на которой уснул Финн, подложила ему под голову мишку, выбралась из-под одеяла и тихонько вытащила у мальчика изо рта его собственный большой палец. Ребенок почмокал влажными губками, словно целовал воздух, и стал похожим на открывающую и закрывающую рот золотую рыбку. А потом, перевернувшись на другой бок, отправился в далекое путешествие. Финн засыпал приблизительно так, как взрослые уезжают в Бангкок или, скажем, Ла-Пас. Мальчик улетал в неведомые края, и билет туда был лишь у него одного. И валютой неизвестной страны владел только он. Ребенок оставлял Бет, а она испытывала легкое уныние, будто проводила на самолет счастливчика-приятеля, а теперь ей надо возвращаться в офис в час пик. О своих странствиях Финн рассказывал не более живо и подробно, чем туристы в открытках, предназначенных родным. «Мне приснились собачки», — сообщал он утром, за чашкой сладких хлопьев, но приключения тех собачек оставались тайной.