Как прекрасно светит сегодня луна - [30]

С трудом открыв примерзшую дверь, я вошла в темную, слабо освещенную комнату, посреди которой за столом сидела старушка, маленькая, сгорбленная, с ярким румянцем на щеках, с голубыми, очень живыми глазками. Она была одета в штапельное в цветочек платье, из-под батистового платка выбивались густые с проседью волосы. Справа от стола стояла кровать с пышными цветастыми подушками, слева у стола — шкафчик, половину избы занимала громадная печь. Вот, пожалуй, и все…

В избе было сильно натоплено, на свет лампы, на тепло из-под пола, из щелей, накрытых паласом, вылетали пчелы и с тихим жужжанием кружились по комнате. Видно, в подполье были поставлены на зиму ульи. Услышав стук, увидев меня в дверях, Ханифа-эби встрепенулась, вскочила. «Пришла! Пришла! Наконец-то! Уж я жду, жду, с самого полудня!» Она схватила мою шубу, понесла ее к кровати, бросила на подушки. Потом взяла меня за руку и повела к столу, приговаривая: «Твои подарки, гостинцы перебираю, разглядываю, никак не могу в сундук убрать! Наверное, в могилу сойду в платье из тобой подаренной материи!» Она проворно побежала к печке, налила деревянной плошкой из казана густой, с гусиными потрохами суп в глиняную миску и поставила на стол, приговаривая: «Лапша, лапша толстовата! А ведь так старалась! Глаза не те!» И, склонив голову набок, стала внимательно смотреть, как я ем… Ненадолго отвлеклась, увидев летающую вокруг лампочки пчелу, достала веничек из гусиных перьев, поднесла к пчеле, и та послушно села на него. Ханифа-эби наклонилась к щели в полу и стряхнула пчелу вниз, в подполье. Потом снова села напротив меня, задумалась, рука ее беспокойно задвигала по столу солонку, миску с катыком, потом застыла неподвижно… И она заговорила, тихим хрипловатым голосом, при первых звуках которого я вздрогнула.

— Ешь, ешь, моя ласточка!.. Столько лет тебя не видела! Десять или пятнадцать?.. Нафиса-то небось получше тебя угощает! Небось и бялиш тебе делала, и пироги… уж, наверное, старается! Ну, что ж! Она молодая! С молодым мужем! Да еще и Макфия, эта курица бесхвостая, безголосая, ей помогает. Наверное, представляется, что пост держит, не ест, не пьет весь день — аллаха в уме поминает! Как же! Так я и поверила! Небось кислушку целый день хлещет! И Нафиса тоже. Вот почему, скажи, она все время в баньку бегает? Потому, что у нее там бачок есть! Мне же все видно с моего огорода!.. Как выйдет она из баньки да как заорет на всю деревню: «Эх, моя жизнь, полноводная река, с красивыми зелеными берегами да полная рыбой… отчего ты у меня такая удачливая?» Это кто же так орет, если он не нахлестался! Нет уж, нет в ней того, что отличает женщину хорошей породы! Так себе. Гнутая хворостинка из плохой вязанки дров…

— Ну что вы, бабушка, совсем они и не пьют… А Макфия-апа целый день молитвы читает, пост держит, — возразила я.

Ханифа-эби махнула рукой:

— Брось! Это тебя стесняются, потому не пьют. А без тебя — о-о-о! Еще как! А то, что Макфия молитвы читает — это какой же толк! Это и я могу на коврик стать, ручки сложить да как индюшка весь день лопотать. — Ханифа-эби встала, достала из-под одной из подушек растрепанную книгу и показала мне. — Вот! Коран и у меня есть… Но Макфия ведь читает молитву, а сама о супе из только что зарезанного барашка помышляет! Ей же нечего вспомнить из своей жизни! Как жила безгласно, потихоньку, никому ни добра, ни зла не сделала, так и умрет. Ну, что ей вспоминать? Как вышла замуж, да пожила пять лет с незаметным человеком, как детей не прижила, как всю жизнь потом по своей родне, по всяким добрым племянницам да родственницам, приживалкой безответной прожила? — Ханифа-эби встала, уперлась кулаками в стол и, глядя прямо на меня, произнесла: — Это я жила! Это я делала людям или зло, или добро! Уж это как я хотела! Это моя судьба меня боялась! А не я ее!..

Ханифа-эби отвернулась.

— Вот как умерла твоя родная бабушка, светлая ей память, добрая была душа, да только не очень счастливая… да как захотел твой дедушка жениться, снова взять себе хозяйку в дом, я ведь не стала ждать, пока он подъедет ко мне, к моему дому, в своем тарантасе да на своих двух вороных! Зейнаб он хотел посватать, я Зейнаб сбежать уговорила, сказала, что лютый человек твой дедушка, замучит, мол, ее!.. Понравилась ему Муслима — про Муслиму слух распустила, что чахоточная она, скоро умрет, а Фердану я за своего брата быстренько замуж выдала… Вот и подъехал тогда он к моему дому. В своем тарантасе. Да на своих двух вороных. — Ханифа-эби улыбнулась и произнесла неожиданно мягко, нараспев: — И сделал меня счастливой!.. — Уселась снова на табурет, заморгала часто, закрыла лицо, обеими руками. — И уж прожили мы с ним три золотых годочка, как розовое спелое яблочко, годочка. Уж и вкусили мы с ним все то, что свыше людям на радость даровано!.. Был твой дедушка — человек необыкновенный! И я была не так плоха! Вот все говорят: злая я была, Волчицей меня до сих пор зовут. Мать твоя от меня плакала, злой мачехой называла… А скажи, легко ли мне было одной, с трехлетним сыном на руках, да еще с детьми от вашей бабушки, да с детьми от этой полоумной дурочки Ракии, в те голодные годы? И правда, отдала я одного ребенка в детский дом, все до сих пор меня за это корят, да как же я могла и кормить и одевать шестерых?! А кто дядю твоего Магдана от голодной смерти спас? Кто на дохлой чужой лошаденке по бездорожью поехал к нему в Языково за сорок верст, когда услышала, что он умирает? И ведь вытащила я его, с температурой в сорок, да всего во вшах!.. И отвезла к себе. И затопила баню. И парила, парила. А потом травами поила, лечила. Два месяца от него не отходила. И вылечила. Поставила на ноги.