Как прекрасно светит сегодня луна - [28]

Бакир-абый входил из сеней в нашу темную, перегороженную фанерой общую кухню в своем неизменном черном хлопчатобумажном костюме, в соломенной шляпе, при галстуке, держа в руках потрепанную хозяйственную сумку, в которой лежал какой-нибудь гостинец для нас: пяток яиц, бутылка молока, которую он купил в магазине напротив, конфеты «помадка» или «подушечки» или пучок лука, сорванного в своем огороде, аккуратно завернутого в листок из школьной тетради.

Он входил на кухню, здоровался, оглядывал нас своими веселыми насмешливыми глазами и тут же шутливо обнимал нашу соседку Шамсинсу-апу, вышедшую из своей комнаты на кухню — сварить компот из сушеной смородины — ее любимое занятие по воскресеньям. Шамсинса-апа изумленно вскидывала свои «китайские» брови и махала рукой: «Отстань, отстань, безобразник!» Бакир-абый смеялся: «Как отстань? Разве не радостно тебе, душа моя, что я тебя обнимаю? Или я не ровесник, не пара?» Шамсинса-апа, которой тогда было за пятьдесят, не выдерживала, начинала улыбаться и говорила, качая головой: «Ну и шутник ты, Бакир! Неужели никак не можешь забыть свои молодые годочки!» Бакир-абый смеялся: «А зачем мне забывать их, душа моя?» Потом он проходил в нашу комнату, садился на продавленный кожаный диван, над которым висел портрет нашего отца в деревянной раме. Мама несла из кухни чайник и доставала из старинного буфета — она купила его на первую папину зарплату, когда его взяли преподавателем в Уфимский педагогический институт, — красивые старинные чашки, и мы с сестрой выходили из-за ширмы, обитой серебристой тафтой, — эту ширму мама купила на вторую папину зарплату, когда к нам стали приезжать родственники из деревень, кто по пути на базар, кто по пути на вокзал, когда вдруг мамины и папины племянницы захотели учиться в уфимских техникумах и училищах и поэтому поселялись у нас, пришлось срочно купить ширму, — так вот, мы выходили с сестрой из-за этой ширмы, за которой обычно делали уроки за папиным письменным столом, и тоже садились пить чай. Бакир-абый расспрашивал нас про учебу, маму — про ее детсад, про ее хитрую заведующую Хафизу-апу, которая притворялась маминой подругой, но на самом деле относилась дружески совсем к другим воспитательницам: Анисе-апе и Клавдии Ивановне, а маму загружала работой и посылала вместо себя в роно, да еще ревновала ее к своему мужу, мутноглазому Муксину, живущему тут же, при детском садике. Бакир-абый слушал маму, кивал, вставлял какое-нибудь шутливое замечание, вроде того, что, может, тебе на самом деле нравится мутноглазый Муксин. Мама начинала смеяться, мы улыбались, и дома становилось легко и весело. Когда Бакир-абый оставался у нас ночевать, мама укладывала его на диван, под папиным портретом. Дядя долго не засыпал, ворочался, выходил на кухню, курил там, вздыхал… Теперь-то я думаю, что он переживал, что не может помочь нам как следует, — поддержать маму не только шуткой, советом, своими приездами, а и более весомо — деньгами. Зарплата у Бакира-абыя, как у учителя математики, была небольшая, Закия-апа не работала, вела дом и хозяйство, их сыновья, Раиль и Наиль, тоже ходили в одних и тех же валенках по нескольку зим кряду. Этих двоюродных братьев мы с сестрой любили больше других. Это были крепкие громкоголосые ребята, которые пропадали целыми днями, летом — на реке, зимой — на катке, лихо катались на коньках и самодельных лыжах, в затонской школе считались одними из лучших учеников, имели разряды по плаванию, борьбе, на улице среди ребят слыли признанными вожаками и к нам, своим двоюродным сестрам, относились довольно приветливо, хотя и без особого воодушевления: дружить по-настоящему они считали возможным только с мальчишками. Бакир-абый и Закия-апа держали сыновей в строгости: не баловали их ни едой, ни одеждой, приучали все делать самим, надеяться только на себя, слова матери и отца были для них законом. Жили они тогда в двенадцатиметровой квадратной комнате, где стояли две кровати, одна для Бакира-абыя и Закии-апы, вторая для сыновей, узенький стол между ними, крошечный диванчик за столом и шкаф с одеждой; в углу на сундуке стояла швейная машинка «Зингер», у входа, возле двери, выступала печь, на дощатой стене висела репродукция Шишкина «Утро в сосновом лесу». Вот, пожалуй, и все. Обычным угощением у них была яичница и картошка — крупная, рассыпчатая, очень вкусная, к которой подавались крупно нарезанные затонские огурцы и крупная соль. Но зато какой воздух был в Затоне! Напоенный свежестью трав, росших повсюду между домами, — асфальта тогда в Затоне еще не было! — дыханием реки, протекавшей недалеко от дома, запахами укропа, редиски, лука с бесчисленных огородов, разбитых между домами затонского поселка. Бывало, сойдешь с автобуса и сразу почувствуешь этот крепкий, ядреный, будто настоянный на листьях смородины запах… Пройдешь от остановки по влажному жирному чернозему метров триста, мимо штакетника, огораживающего самое высокое здание в Затоне — трехэтажную школу, — и выйдешь к деревянному двухэтажному дому с палисадником, в котором алеют маки, желтеют подсолнухи и под одним из окон сидит на продавленном стуле наш Бакир-абый, в своем неизменном черном пиджаке, в соломенной шляпе, при галстуке, с хворостиной в руках.