Как остановить время - [35]

– Том, – честно ответил я и тут же испугался собственной откровенности: как бы чего не вышло. Поэтому насчет фамилии соврал – в первый, но далеко не последний раз: – Том Смит.

– И сколько же тебе лет, Том Смит?

Тут требовалось проявить осторожность. Скажи я правду – восемнадцать, – она, скорее всего, не поверила бы. А если бы поверила, кто знает, чем это обернулось бы для нее. В то же время у меня язык не поворачивался сказать «тринадцать» или «четырнадцать», как она, наверное, предположила.

– А тебе сколько?

Она рассмеялась:

– Я первая спросила.

– Мне шестнадцать.

Она и глазом не моргнула. Пожалуй, мне повезло: к тому моменту, когда мое особое состояние стало явным, я уже был высоким широкоплечим парнем с крепкой шеей.

– Глаза у тебя почти как у взрослого, – проронила она. Меня это успокоило. В Эдвардстоуне все были уверены, что я вообще перестал расти и навсегда останусь мальчишкой.

– Мне восемнадцать, – сообщила она. – А Грейс десять.

Вот и поговорили. Я не имел ничего против такой беседы. Больше я ничего не хотел им выдавать, понимая, что делать этого нельзя. Для них же будет лучше, если они не узнают о моей тайне. Меня накормили похлебкой из пастернака, хлебом и вишнями.

Улыбка Роуз была как дуновение теплого ветерка.

– Жаль, что вчера тебя с нами не было. У нас был пирог с голубятиной. Грейс мастерица ловить голубей.

Грейс показала, как она ловит голубя и сворачивает ему шею.

На миг все замолчали. Затем последовал неминуемый вопрос.

– Зачем ты сюда пришел? – спросила Роуз.

– Ты меня пригласила.

– Да не сюда. Зачем ты отправился в Лондон? Один? Бежишь? От чего?

– Да, я бежал из Суффолка. Побывала бы там разок, не спрашивала бы. Там живут одни суеверные и злобные тупицы. Понимаешь, мы родом из Франции. Мы в том стаде так и не стали своими.

– Мы?

– Мы с матерью. Пока она была жива.

– А что с ней случилось?

Я пристально посмотрел на Роуз.

– Есть вещи, о которых лучше не говорить.

Грейс глянула на мою руку, сжимавшую ложку.

– Да он дрожит.

– Он, между прочим, сидит напротив тебя, – заметила Роуз. – Обращайся прямо к нему. – Она перевела взгляд на меня: – Я не хотела тебя обидеть.

– Если в обмен за еду и ночлег нужно рассказывать о том, что даже вспоминать больно, я уж лучше буду ночевать в канаве.

Глаза Роуз вспыхнули гневом.

– В Хакни превосходные канавы, сам убедишься.

Я опустил ложку и встал.

– Что, в Суффолке шутить не принято?

– Я же сказал, что я из Франции. И мне не до шуток.

– Так ты чуть что – киснешь? Скисаешь, точно молоко.

Грейс изобразила нюхающую воздух собаку.

– От него даже несет кислятиной.

– Сядь, Том, – сурово сказала Роуз. – Идти тебе некуда. Кроме того, тебе придется здесь остаться, пока не выплатишь нам должок.

В голове у меня помутилось. Я был сбит с толку. Сказывалось напряжение последних трех изнурительных дней: долгий пеший путь и неизбывное горе. Я не сердился на сестер, наоборот, был им благодарен, но стоило мне закрыть глаза, передо мной возникали руки Мэннинга, и возвращалась нестерпимая боль.

– Не одному тебе есть о чем скорбеть на этом свете. Копить в душе обиды и горести – невеликая мудрость. Этого добра везде хватает.

– Прости меня, – сказал я.

Роуз кивнула:

– Да ладно, чего там. Ты устал. И вообще… Спать будешь в комнате мальчиков.

– Мальчиков?

Так называется комната, объяснила Роуз, в которой жили два их брата – Нэт и Роланд; оба они умерли. Нэт в двенадцать лет – от тифа, а несчастный малыш Роланд – от непонятного кашля; ему не было и года. Потом она рассказала о смерти родителей: мать умерла от родильной горячки (обычное дело в те времена), через месяц после рождения Роланда – немудрено, что младенец был таким хилым; отец – от оспы. Девушки рассказывали все это бесстрастными голосами. Однако Грейс призналась, что часто просыпается по ночам: ей все снился малыш Роланд.

– Сам видишь, – заключила Роуз, добавив соли на мою рану, – горя вокруг хватает.

Она проводила меня в отведенную мне комнатку. Там было маленькое квадратное оконце, размером примерно с портативный телевизор 1980-х годов. (В 1980 году я жил в отеле в Сан-Паулу и подолгу смотрел телевизор. Он напоминал мне то квадратное оконце в Хакни.) Обстановка в комнате была скромной, чтобы не сказать аскетичной, но на кровати с набитым соломой матрасом имелось одеяло; я был до того измотан, что эта убогая постель показалась мне желанней, чем королевское ложе под балдахином.

Я упал на кровать. Она стянула с моих ног башмаки и, уже на пороге, посмотрела на меня: от прежней материнской суровости не осталось и следа.

– Все будет хорошо, Том, – тихонько промолвила Роуз. – А пока отдыхай.

Я провалился в сон.

Очнулся я до рассвета, пробужденный собственным криком; я сидел на кровати, за окном висела громадная полная луна, меня трясло, и я задыхался. Меня захлестывал ужас.

Роуз была рядом, держала меня за руку. В дверях спальни зевала спросонья Грейс.

– Все хорошо, Том.

– Хорошо не будет никогда, – в полубреду пробормотал я.

– Не стоит верить в сны. Тем более в дурные.

Я не стал объяснять ей, что то был не сон, а воспоминание. Что я стоял перед необходимостью отречься от прежней, хорошо знакомой реальности и выдумать новую, в которой будет действовать Том Смит. Роуз велела Грейс идти спать, но сама не ушла. Она наклонилась ко мне и поцеловала, едва коснувшись губами моих губ, но в этом легком касании было что-то большее, чем желание утешить.