Как мы с дядей писали повесть о Варшавском восстании - [2]

Моторы постоянно выходили из строя. Позже я узнал, что польки в изоляцию якоря вставляли шило, да мне особенно и не приходилось ломать голову над ремонтом. Когда мы первый раз появились в цеху, я заметил, что у всех женщин были пышные высокие прически. Я познакомился с молодой пани Крысей. Однажды я коснулся ее локонов...

— Уж не влюбился ли ты в нее?

— Что тут рассусоливать, у нас с ней начался роман. Так вот. Я коснулся ее прически, а она сказала: «Осторожно, нитки». — «Яки нитки?» — удивился я. Крыся извлекла из локона катушку ниток. «Пше́мыт», — засмеялась она. То есть контрабанда. Высокие прически польки делали не столько для того, чтобы обратить на себя внимание, сколько для пшемыта.

На улице напротив проходной располагалась лавка пана Маевского. И я стал связным между ним и Крысей. Пан Маевский хорошо владел русским языком — еще в девятьсот четвертом году он был участником русско-японской войны. Теперь он торговал не только лимонадом, бимбером — по-нашему самогоном — и пивом, но и тканями из пошивочных мастерских. Но торговал не сам, а перепродавал товар другим полякам, чтобы не попасть в лапы к немцам. В задней комнате его лавки я снимал с себя комбинезон, под которым прятал несколько рубашек и сорочек, предназначенных для немецких вояк. Как-то я принес отрез сукна, а пан Маевский выложил передо мною четыре «гураля» — то есть ассигнации по пятьсот злотых. «Берите, пан Миколай, — сказал он. — Хоть немцам мы всучаем фальшивые «гурали», это настоящие. Вы их заработали... Не пора ли вам, пан Миколай, сматывать отсюда удочки?» — «Каким образом?» — «Я мог бы спрятать вас в своем погребе». — «Если немцы нас найдут, вас расстреляют». — «Я знаю, на что иду». Так мы покинули фирму Вальтера Тоббинса и два дня отсиживались в погребе у пана Маевского. Крыся дала нам свой адрес на улице Пиуса. Когда мы пробирались к ней, нас чуть не подстрелили польские подпольщики. Из-за наших пилоток они приняли нас за немцев. У Чечнева пилотку сбило пулей. Позже мы в них ходили только по центральным улицам, но едва сворачивали в безлюдные переулки, как тут же прятали пилотки в карман.

После встречи с Крысей Чечнев отправился на улицу Нарбутта по адресу, который дала ему Крыся, где скрывались польские подпольщики. Крыся мне сказала: «Ходят слухи, что неподалеку от Варшавы действуют подразделения Ковпака. Но вам туда не пробраться». Вскоре вернулся Чечнев и сообщил: «На Нарбутта я обнаружил русского профессора, у него есть приемник». — «Дуем туда», — предложил я.

На Нарбутта, 26, в двух комфортабельных корпусах расположился отель, где жили немцы. В подвале одного из этих зданий я познакомился с профессором Алексеем Даниловичем Ершовым. Выяснилось, что мы с ним — земляки и в Томске учились в соседних школах. Запершись, мы стали слушать приемник. Левитан сообщал, что наши войска подошли к правобережному предместью Варшавы — Праге и завязали упорные бои на подступах к Висле. «Теперь можно пробираться к своим, — заключил Ершов. — Приходите первого августа, должен появиться проводник». Через два дня я пришел к Ершову, а Чечнев с Володей Валяевым отправились на явочную квартиру в районе Желязной Брамы. В четыре дня к Ершову явился стекольщик Юзек и прямо с порога спросил: «Панове, вы знаете, что в пять часов вспыхнет восстание? На Жолибоже стрельба началась уже в три часа». В пять и на нашей улице завязалась перестрелка. Юзек сообщил нам, что восстание начала Армия Крайова[1] под руководством Тадеуша Бура-Коморовского. Короче, после всех передряг, в одной из которых я пристукнул в отеле корреспондента фашистской газеты «Фолькишер беобахтер», забрав у него «вальтер», мы попали в аковскую контрразведку на улице Малчевского, 27. Меня вызвали на допрос к подполковнику Мирону. Войдя в его приемную, я увидел за столом человека средних лет. Руки у него нервно подергивались. Опершись о стол, он пытался встать. Видно, с ногами у него что-то было не в порядке. Он взял в руки две трости, и я сразу узнал закарпатские палки-топорики. Начальник контрразведки встал. «Вот мои документы», — сказал я и вытащил из бокового кармана справку из фирмы Вальтера Тоббинса. «Не розумем», — отрезал подполковник. Появился поручик Стефаньский, который пригласил меня из приемной в свой кабинет. Взгляд у него был дружелюбнее, чем у его начальника. За рюмкой коньяка он рассказал, что Мирон собственноручно расстреливал фольксдойчей. «Он чуйный», — усмехнулся пан Стефаньский. Что такое «чуйность», я потом испытал на собственной шкуре, когда меня избивал полковник Клыков. Я убедился, что поручик свой мужик, и выложил ему все начистоту. Что документы у меня липовые, что я русский летчик в звании майора — наврал для солидности. Поручик сказал, что меня оставят здесь в качестве заложника. Мне отвели отдельную комнату. Жратва поначалу была отличной — на обед свекольник с яйцами, огурцами и сметаной. На второе жаркое — оковалок мяса с картошкой. Но когда отключили электричество и водопровод, давали только гороховую похлебку, кусок хлеба и две кружки воды на день. Через несколько дней поручик Стефаньский сообщил мне, что моих друзей выпустили. «Чего же тогда держите меня? — спросил я. — Ведь я могу принять участие в восстании». — «С пистолетом против танка? Оружия у нас ни черта нет». — «Можно у немцев отбить». Короче, Мирон потребовал от меня присяги на Библии. Я отказался, поскольку был атеистом и уже давал присягу в армии. Меня отпустили под честное слово. Стефаньский посоветовал мне собрать отряд из русских пленных и действовать по своему усмотрению, согласовывая свои планы с командованием Мокотува.