Мои родители ничего не знали, и я был счастлив. Забыв о медалях, мой дед молча лежал в своей гнилой крови, а я со счастьем в глазах умирал под красным знаменем на замерзшей навозной куче и махал на прощание деревянной саблей спасенному лично мною миру.
Я умирал много раз, но не умер. Мой дед умер раз и навсегда. Но я не сразу узнал об этом.
Детский трепет перед формой толкнул меня в армию, и я поступил в военное училище. Одуревшим от счастья курсантом бродил я по военному музею с роскошной панорамой Львовско-Сандомирской операции. В остриженной моей голове мелькнул дед со своим польским осколком. На панораме была намалевана широкая, красивая атака и не было заболоченных окопов с солдатской кровью и мочой, и я не вспомнил про дедову инвалидность от окопной простуды.
Я только-только сдал вступительные экзамены. Приехавшим с поздравлениями моим родителям я рассказал про музей и затребовал деда к себе на следующее воскресенье. Уже не молодая и уже не очень красивая мать моя сказала, что они не хотели меня расстраивать во время вступительных экзаменов. Работавший всю жизнь, как вол, мой отец взмок глазами. Работавший всю жизнь, как вол, и заработавший лишь грыжу, он не знал, что мне будет не жалко деда.
Бедный мой отец! Бедная моя мать! Мне было странно, но не больше. В моей остриженной голове расцветала любовь к оружию и погонам, расцветало презрение к жизни, а чувство долга предполагало высокие думы о Родине, а не о родственниках. Тихая жизнь деда, как и его тихая смерть, не вызвала у меня слез. Я смотрел на своих родителей, не мигая. Больше я не делал ничего.
Я быстро забыл деда. А вспомнил о нем только в Афганистане, когда однажды увидел бледного солдата-сапера с короткими обрубками вместо ног. Его перевязывали в грязной палатке, и кровь стекала в ржавый таз. Такие тазы обычно используют в общественных банях. Приехав в Афганистан по собственному рапорту, с жаждой геройства, я вдруг понял, что не хочу умирать, заливая шайки своей молодой кровью. Я расстался с мыслями о смерти, о прекрасной смерти в хорошую погоду, чисто одетым и с красивым выражением бледнеющего лица.
Да, в Афгане я вспомнил деда. А когда мне вручили медаль «За отвагу», я вспомнил и саблю. Вечером после награждения я пил с другом водку и, напившись, говорил, штампуя слова:
– У всех без исключения детей должно быть очень красивое оружие, чтобы никто не менял на него дедовых медалей!
Друг возражал борьбой за мир и тонкостью детской психологии, а я жалел, что нельзя еще раз освободить Варшаву и победить Германию и, значит, нельзя получить за это медалей и вернуть деду украденные у него когда-то награды.
…И мне захотелось положить свою единственную медаль в пустую коробку на высоком дедовом шкафу. В пьяном бреду я лез на шкаф, скользил и срывался, ломал ногти и разбивал колени. А прыщавый мальчик Женя смеялся надо мной. Потом вдруг я заметил, что ползу по огромной навозной куче, покрытой льдом. А на вершине ее под красным знаменем с деревянной саблей в руке умирает мальчик. Умирает без притворства и надежды на воскресение, умирает навсегда. И холодная медаль жгла мою потную ладонь. И глаза мои были сухи. И голова полна слез.
