Как мы росли - [13]
Однажды ночью в избу, где он ночевал, пришли за дедом. Дедушка пустил Ваську ночевать и обещал подшить ему валенок, из которого торчала солома: Васька для тепла солому подстилал.
— Подошью — тыщу верст пройдёшь, только пусть сперва подсохнут, — сказал дед и положил валенки на ночь в печку.
И бабушка у деда была хорошая: покормила Ваську и не ругала, как другие бабы, что шатается в страшные времена один, такой маленький.
Деда связали в избе. Он хмурился и всё говорил:
— Ничего, ничего, Аксинья, ничего…
— Шапку-то надень, шапку! — причитала бабка.
Но руки у деда были связаны, и его так и увели без шапки.
А потом вслед за ним побежали Васька и бабушка и увидели, что с деда уже сняли полушубок и рубаху.
— За что же, за что, милые вы мои!
Тут и поп стоял. Он бабке крестом погрозил и крикнул:
— Ещё суровее господь накажет! А ему наука: больно умён. Большевик, продотрядский советчик!
Злы были богатеи на большевистские продотряды.
Наверно, когда на селе был красноармейский продотряд, дед помогал искать хлеб по кулацким амбарам. За это теперь деда стали пороть. Народ кругом стоял — никто за деда не заступился. Впереди стояли бандиты, за ними бабы. А что бабы могут сделать?
Васька не выдержал, бросился бежать из села по дороге в поле.
Бежал Васька по полю, кричал и плакал. Никто не слышит, никого не видно. Далеко забежал, сил уж больше нет. А в поле непогода, такая непогода, что с ног валит.
Зачернело что-то вдали: деревня или лес? Если деревня — может, там стоит красное войско. Узнает про беду, помчится деду на подмогу. А если лес? Тогда пропадать Ваське — занесёт его снегом, и кончено.
Споткнулся Васька и упал лицом в жёсткий снег. Хотел встать, да так и не встал.
Что говорил депутатам Ленин
Чапурной торопился на заседание Московского Совета, на котором непременно должен был выступить Владимир Ильич Ленин. Порывистый ветер пронизывал насквозь, сверху сыпалась не то снежная крупа, не то ледяной колючий дождь. Погода была — хуже не придумаешь.
По дороге Чапурного окликнул старый фабричный мастер Потапов.
— Давай-ка, Миша, я за тебя уцеплюсь. На четырёх-то скорее доскачем, — пошутил он.
— Держись, — сказал Чапурной.
И, скользя по обледеневшим тротуарам, они пошли дальше вместе.
— Ну, как она, Алексеич, жизнь? — завел Потапов разговор.
— А так, что дальше невозможно.
— Что же это так?
— А то, что говорил я вам — не на то дело вы меня ставите. Какой я воспитатель? Какая из меня нянька? — ответил с досадой Чапурной. — Если вы не освободите, пойду прямо к Ленину. Он поймёт, что человек не на том месте. Пусть пошлёт на любую работу — пойду без разговоров. Ведь это дети, понимаешь? У них и мысли у каждого свои, и характер, а что я им? Знаю я мало… Да ничего я не знаю!.. Вот сбежал у меня один, где теперь его найдёшь? А он у меня из головы не идёт. Я виноват.
— Может, объявится, — сказал Потапов.
— А может, и пропадёт… — Чапурной чуть не оступился — хорошо, что держался за Потапова.
— Ты бери-ка, Алексеич, правее, а то здесь больно скользко, — сказал Потапов.
И, когда они, поддерживая друг друга, благополучно прошли опасное место, продолжал:
— К чему разговор, что человек не на своём месте! Мы все теперь на своём месте. Революция всё на свои места передвинула, это надо понимать. Ты как думаешь?
— Как я думаю, я сказал. Во время передвижки и промашки могут быть, — настаивал Чапурной.
— Согласен, — сказал Потапов. — Промахнулись — будь по-твоему. А ты привыкай, учись! Глядишь, и сладишь с делом.
Чапурной молчал. Он знал этого старика: ничем не проймёшь. Зато Потапов продолжал доказывать своё, да так, будто знал, о чём Чапурной думает:
— И насчет того, чтобы Ленина беспокоить, — это ты сгоряча.
— Не сгоряча, а от совести, — не выдержал Чапурной.
— И насчёт совести я тебе посоветую: маленько подумай, — сказал Потапов.
Дальше они шли молча, каждый думал про себя.
Несмотря на то что они спешили, рассчитывая прийти пораньше, зал был уже полон, и Чапурной с трудом разыскал местечко в задних рядах. Да и там пришлось потесниться — увидели они Наташу Перову, работницу фабрики, и позвали к себе.
— Иди сюда, Наташа! — крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.
— Садись! — сказал Потапов. — Всем места хватит.
И правда, потеснились и уселись все трое.
Наташа утирала концом платка мокрое лицо и никак не могла отдышаться. В волосах у неё серебрились маленькие, как бисер, капельки от растаявших снежинок.
— Боялась опоздать, всё бежала, — говорила Наташа. Она смотрела на Чапурного большими ввалившимися глазами и спрашивала: — Ну как там Федя мой?
— Цел твой Федя, сыт, здоров. Ты-то как?
— Что ж я… День и ночь на заводе. Домой-то и не хожу совсем, ноги вот опухают… Хлеба дают полфунта — да и то с мякиной. Бабам-то тяжело — работа незнакомая. Я уж их уговариваю: что ж теперь делать, если время такое трудное.
Потапыч слушал Наташу и одобрительно кивал головой. Они с Чапурным знали, что на том заводе, куда мобилизовали Наташу и других работниц, очень тяжело — завод военный.
— Нечего мне Феде-то послать, — сказала Наташа. — Ну ничего нет! — Она даже руками развела.
— А ничего ему и не нужно, — ответил ей Чапурной. — Ты там и другим матерям скажи — пусть работают спокойно.
