Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - [40]

Одна из моих теток была медсестрой. Она хлопотала над Андреем, стерилизовала нож, ножницы и шприцы.

Беню начало трясти. Он отвел тетку в сторону и прошептал:

— Зачем, скажи на милость, все это в разгар войны? Мало вам того, что людей кромсают и раздирают на части на фронте и под бомбежками.

— Мало, — прошипела тетка, — война или не война — так делается всегда. На восьмой день мальчика обрезают, если только он не болен или слишком слаб. Этот ребенок крепок и здоров как собака. К тому же когда ребенку всего восемь дней, он почти не чувствует боли. А если и кричит, то только от испуга.

— Тебе легко говорить, — хрипло прошептал дедушка. — Тебе-то ничего не отрежешь. Откуда ты знаешь, больно это или не больно?

— А ты откуда знаешь? Тебе было больно? — съязвила тетка.

— Не помню, — признался Беня.

— Ну так не путайся под ногами и приходи тогда, когда позовут, — приказала тетка, пинцетом доставая скальпель из кипятка. Беня взглянул на скальпель, и на него нахлынули воспоминания об одной битве под Витебском в Первую мировую. Волосы тетки были собраны в пучок, пучок венчался белым накрахмаленным чепцом старой медсестры.

Отец мой и Андрея сидел на кухне, пил вино из маленькой рюмки и прихлебывал кофе из кружки — поочередно то капельку кофе, то капельку вина, то кофе, то вина… потом опять глоток и рюмочку… Он был сторонником обрезания, потому что это гигиенично и обеспечило ему отпуск. Но лично принимать участие в ритуале не желал.

— Пусть совершают свою церемонию без меня. Пусть помолятся и за меня. Пусть читают свои заклинания. Меня вся эта чепуха не интересует.

— Он просто не решается смотреть, как делают обрезание его сыну. Боится, что не выдержит, — объяснил Джек, толстокожий брат отца, своей сестричке Хаве.

Хава кивнула.

— У лейтенанта душа в пятки ушла, — злорадно заметила она.

За кантора, резника и моэла в общине был некто по имени Телефоянский. У него были длинная лоснящаяся черная борода и мягкий баритон. В конце войны он смылся в Соединенные Штаты, прихватив с собой из синагоги четыре серебряных и один золотой подсвечник. Он опасался, что, если придут русские, они уведут подсвечники, и хотел их упредить.

Беня отвел Телефоянского в сторону и прошептал:

— Прогневается ли Бог Авраама, Исаака и Иакова, если отложить это дело до более подходящего момента?

— В чем дело? Почему не сделать это сейчас? Мальчик болен?

— Не мальчик болен, а время. На мой взгляд, надо подождать, пока времена станут поспокойнее. Дождемся мира.

— Нет причин откладывать такое важное дело в такую даль, на неопределенное будущее. Мир! А наступит ли он, этот мир? И когда?

— После войны всегда наступает мир, господин кантор.

— Но мы не знаем когда, и будем ли мы тогда живы, и в каких условиях будем жить. Может статься, с малышом, храни его Господь, что-нибудь случится, и он останется необрезанным…

— Ерунда, милейший, так ли уж Господу важно, чтобы от пипки этого мальчика отрезали кусочек? Она и так-то вон какая крохотная!

— Важна не величина, а добрая воля, — заявил Телефоянский, — и вам следовало бы знать, почему это так важно. Этим действом заключается союз между Богом и людьми Его народа. Бог говорил с Авраамом и сказал…

— Ну а у Бога-то что обрезают? — вскипел Беня. — Какая-то уж очень односторонняя эта процедура.

— Вы просто разнервничались из-за мальчика, милейший, — успокаивающе сказал Телефоянский, похлопывая Беню по плечу. — К этому нет причин. В Вильно я ходил на курсы доктора Блауштейна и провел затем не меньше тысячи обрезаний без единого осложнения. Можете быть совершенно спокойны. И подумайте о том, как легко мальчик перенесет обрезание. Иначе обстояло дело с Моисеем. Крайнюю плоть Моисею обрезала острым камнем его собственная жена… Ему, Моисею то есть, было тогда за восемьдесят лет.

— Да, но в таком взрослом органе уже нет никакой чувствительности, — сказал Беня.

— Туареги обрезают мальчиков в тринадцать лет, — напомнил Телефоянский.

— А самим-то мальчикам тогда по сколько?

— Австралийские аборигены совершают этот ритуал над своими мальчиками в возрасте девяти лет и вдобавок густо татуируют их очень болезненным способом. Вам просто не случалось задумываться над этим.

— Верно, — сказал Беня. — Ладно, выкидывайте свои штуки, только я удалюсь куда-нибудь на это время.

— Э, нет, вы должны держать ребенка на руках во время всей процедуры, — сказал Телефоянский своим улыбчивым баритоном. — Надеюсь, вы ничего не имеете против.

— Да? А кто меня спрашивал? — И Беня развел руками в знак покорности.

Итак, Беня покорился и согласился держать Андрея в течение всей процедуры. Приготовления шли своим чередом. Когда все было готово, женщины перешли в смежную комнату, а мужчины надели черные ермолки, накинули на плечи молитвенные покрывала и взяли в руки молитвенники — все, кроме кантора Телефоянского, который взял в руки нож и пинцет. Мой отец Арье в мрачном расположении духа выпивал на кухне. Обряд мог начинаться.

Мужчины, раскачиваясь взад и вперед, читали подходящие к случаю молитвы. Кто-то начал читать не ту, его спешно поправили. Один из мужчин совсем не умел читать, однако этого никто не знал. Он на протяжении тридцати лет успешно выдавал себя за грамотного, участвовал в богослужениях и церемониях, но только шевелил губами, невнятно бормотал, рьяно раскачивался взад и вперед со всеми вместе в нужных местах возглашая «