Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [45]

И все из-за одного слова. Даже не из-за выбора слова, а всего лишь его места в предложении.

Получается, что, может быть, слова и важны. В литературных произведениях, не менее. Кто знал?

В определенном смысле такой подход вполне прямолинеен. Вот, например, чего вы, возможно, никогда не прочтете в романе, если только не работаете рецензентом издательства: действие происходит в каком-то из прошедших веков; для простоты допустим, что в девятнадцатом. Так, теперь слова: кринолин, знать, собственность, сажа, пятна, коляска. Если в вашем романе вдруг становится заметна «предрасположенность» какого-то героя к определенному типу поведения, исчезает та самая иллюзия, то есть вымысел, который покойный Джон Гарднер называл «живой и непрерывной мечтой». Есть слова, уместные сейчас и совершенно неуместные в прежние времена, разве что они заключены в кавычки, используются иронически или для того, чтобы намеренно разрушить стену и развеять иллюзию. Соответствующий пример можно найти у самого Гарднера. Антигероем в его «Гренделе» выступает чудовище из «Беовульфа»; понятно, что оно ест людей, ломает быкам спину одним ударом кулака, его шкура вся в крови и испражнениях, но оно интересное. А кроме того, оно, понятно, живет в Средние века и доступа в двадцатый век не имеет. Но… иногда в него попадает. В одной из глав Гарднер пересыпает повествование терминами из фильмов и физики: «вид А», «поперечное сечение Времени-Пространства» и тому подобное. В традиционном историческом романе, действие которого происходит в самое темное время Средневековья, чудовище понятия ни о чем таком не имеет. Однако Гарднер никогда и ничего традиционного не писал. В своем романе он размышляет о героях и злодеях, о роли личности в обществе. Его могла бы заботить историческая «достоверность», но это вовсе не та живая и непрерывная мечта, которую он стремится воплотить. После встречи с драконом (в самом эпосе это последнее злое существо, с которым сталкивается Беовульф) его герой выпадает из времени. Он знает то, чего никак не мог бы знать. Если бы он был настоящим. А это, конечно…

У каждого писателя есть свои фирменные слова и способы связывать их вместе. А иногда писателя можно узнать по одному лишь слову. Возьмите, например, abnegation – «отречение, самоотречение, самопожертвование». Пожалуйста. Как вы знаете, я прочел достаточно книг, но встретил это слово только у одного автора. Зато этот один использует его сплошь и рядом. Я говорю об Уильяме Фолкнере, который находит ему применение в таком количестве книг, что даже и представить себе нельзя. Не то чтобы в каждом романе, но встретить его можно часто. Покажите мне это слово, и я всякий раз безошибочно узнаю Билла из штата Миссисипи. В предложении его часто окружают что-то около 130 друзей, которые стоят без всякого порядка, и поэтому, читая, приходится немало раскидывать мозгами, но вы меня поняли. Могу ошибиться; я слышал, что вроде бы где-то когда-то его использовал Мелвилл. Self-abnegation обозначает «самоотречение», «самопожертвование» и встречается в военных приказах об объявлении благодарности, особенно посмертно. В романах Фолкнера, конечно, множество военных-отставников: генерал Компсон, майор де Спейн, полковник Сарторис и так далее, понятие долга и жертвы проходит сквозь его книги, но при этом он тяготеет к очень формальному и слегка архаичному словарю, поэтому даже герои с образованием в объеме начальной школы велеречиво изъясняются языком Дэниэла Уэбстера.

Фолкнера можно узнать по множеству слов, благородных слов в необычных сочетаниях или неожиданных местах, как в этом абзаце из «Авессалом, Авессалом!» (1936).

…а напротив Квентина сидела мисс Колдфилд в своем вечном трауре – она носила его уже сорок три года – по сестре ли, по отцу или по немужу – этого не знал никто; прямая как жердь, она сидела на простом жестком стуле, который был ей настолько высок, что ноги ее свисали с него прямо и не сгибаясь, словно берцовые кости и лодыжки были сделаны из железа, – не доставая до полу, как у маленькой девочки, они как бы выражали застывшую и бессильную ярость, а сама она мрачным, измученным, полным изумления голосом все говорила и говорила – до тех пор, пока отказывал слух, а слушатель терял нить и окончательно переставал что-либо понимать, между тем как давно умерший предмет ее бессильного, но неукротимого гнева, спокойный, безобидный и небрежный, возникал из терпеливо сонного торжествующего праха.

Не переживайте: это предложение имеет главную часть и не входит во что-то более массивное. Давайте всмотримся в эту интересную часть. Какой такой «немуж»? Вам когда-нибудь приходило в голову, что детские ноги могут выражать «застывшую» или «бессильную» ярость? Неужели? Вообще ни разу? Хемингуэй (не волнуйтесь, он на подходе) советовал писателям обходиться одними лишь существительными и глаголами. В общем, совет мудрый, да. Но только если вы не Фолкнер, подлинный кудесник прилагательных. Подумайте о «терпеливо сонном», «торжествующем» прахе. Как он может быть «торжествующим», «терпеливым», а уж тем более «сонным»? Ответ один: никак. Пока его не сделал таким Фолкнер. Или «