Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [47]

может означать «приятный», «занимательный», «миловидный», «подходящий», «стоящий» и даже, если уж совсем приспичит, «милый» и «славный». Но в то же время среди его значений находим «отвратительный», «противный», «неприятный», «дурной», «несносный» и еще с десяток нехороших качеств. Почему у него это получается? Как раз потому, что, в отличие от прилагательного «красный», у него нет четко очерченного основного значения. Если я говорю вам, что воздушный шар красный, вы достаточно четко представляете себе спектр его возможных окрасок. Но если я скажу, что он «хорошенький», то… что? Вспомним известное, хотя часто неверно цитируемое высказывание видного литературного критика Оливера Харди: «Ну и в хорошенькое дело вы меня снова впутали!» Мы чаще помним его в варианте «дело – первый сорт» (fine mess), но очевидно, что так он никогда не говорил. Как вы думаете, он действительно имеет в виду «хорошенькое»? Или все-таки «жуткое», «ужасное», «крайне неприятное», «отвратительное»? Если вы – комик Стэн Лорен и ваш коротенький и толстый приятель говорит вам такое, верите ли вы, что это комплимент? Я бы никогда так не подумал. И любой, кто ходил на свидание с незнакомым человеком, понимает, что значит nice в такой ситуации: ты парень (девушка), конечно, симпатичный (симпатичная), но приз за красоту вряд ли тебе светит.

Таково одно из хемингуэевских прилагательных, nice. Таковы же у него pretty («приятный», «значительный») и good («хороший», «милый»). Они имеют такое значение, какое вы им придаете. Его проза – это искусство невысказанного. Подчас читатели принимают простоту его слова за простоту мысли. И этим ставят себя под удар. Роберт Фрост, еще один обманчиво «простой» автор, говорил, что его стихи написаны в форме «притч, так что их не услышат “не те” люди и тем спасутся». Это замечание, хм… славно описывает стиль Хемингуэя.

Фолкнер фонтанирует информацией и изысками, Хемингуэю нет равных в намеках и недоговоренностях. Но и Хемингуэй, и Фолкнер требуют от читателя сотрудничества в создании значения. Не всегда мы можем причислять этих писателей к одной партии, но в этом пункте они почти полностью сходятся. Достоверен ли повествователь (или герой)? Прост ли? Ироничен? Саркастичен? Насколько? Что это значит? Вы легко заметите, сколько возни с одним только nice, которое можно употребить в любом из более чем десятка его значений или в каком-нибудь совершенно противоположном. Такие же точные решения нужно принимать в отношении «мрачного, измученного, полного изумления» голоса или «торжествующего» праха. Как бы они звучали, выглядели?

В этот-то момент чтение и становится активным элементом создания значения. Да, писатель помещает слова на страницу, но это лишь полдела. В этом взаимодействии мы не пассивные получатели информации. Скорее мы берем слова и делаем из них нечто понятное, вытаскиваем на свет божий значения, выстраиваем ассоциации, вслушиваемся в отзвуки и косвенные намеки. Без писателей, естественно, мы не можем этого сделать. Но и они без нас этого не могут. Это вовсе не философская загадка о том, слышен ли звук дерева, падающего в лесу, если рядом никого нет. Роман без читателей все равно роман. У него есть значение. Потому что есть (или был) хотя бы один читатель: человек, который его написал. Однако диапазон его значений крайне ограничен. Чем больше читателей, тем больше значений. Это знает любой, когда-либо преподававший литературу. Это знают и читательские кружки, хотя их отдельные участники могут этого и не осознавать. Если бы роман мог иметь лишь одно значение, вложенное в него автором, то все читатели пассивно приняли бы это значение или целиком, или столько, сколько могли бы. Не было бы необходимости в курсах литературы или дискуссионных группах по одной простой причине: те из вас, кто не понял значения, просто были недостаточно сообразительными. Иногда именно так мыслят студенты, только приступающие к изучению литературы. Приходя в класс, они первым делом спрашивают: «Но что все это значит?» – как будто «это» может значить только что-то одно или как будто мое прочтение – единственная законная версия текста. И конечно, не появилось бы никаких научных журналов или монографий, необходимых при изучении литературы. Да, это не самый плохой из известных вам исходов, но вы меня поняли.

Хотите, сыграем в игру? На одной странице одного романа находим следующие выражения: «…пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий»; «…сама она была далека от сибаритства»; «Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами»; «…она мгновенно впитала все тонкости и традиции»[34]. Короче, угадай мелодию. Что скажете об авторе? Из какого-то не нашего века? С какой-то не нашей планеты? Мы можем сказать совершенно точно: это написано не после Хемингуэя; он приговорил такие выражения к смерти. Если бы я шел за ними не по горячему следу, то предположил бы, что это девятнадцатый век и Англия. Я бы ошибся. Чуть-чуть. Действительно, они с одной страницы (227 в моем издании) романа Генри Джеймса «Бостонцы». Само собой, технически Джеймс был американцем. При этом почти всю свою взрослую жизнь он провел в Британии, на британский манер; четверть века, с 1880 по 1905 год, его нога не ступала на землю Соединенных Штатов. Но он американец, и с этим не поспоришь. По-моему, Джеймс так же уникален в своем роде, как Твен – в своем. Никто не звучит так, как он, никто не связывает слова так, как он. Наверное, никто, даже под благотворным влиянием Фрейда и Юнга, не исследует психику человека так же тонко и никто не пишет об этом такими интересно закрученными предложениями. Кроме того, выбор слов, расстановка их во фразе,