Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [43]

А как принимаются эти окончательные решения? Вернемся к примеру с цветами. В начале этой главы я упоминал о двух героях с цветами-эмблемами. Конечно, таких героев гораздо больше, но и двух нам будет вполне достаточно.

Первый – Ниро Вульф. У Вульфа эмблем много, так много, что иногда, мне кажется, они подменяют собой характеристику этого героя. Возможно, это общее правило для всех детективов, действующих в художественных произведениях; почти всегда они гораздо менее разработаны, чем главные герои стандартных романов, при этом имеют чуть ли не в два раза больше отличительных знаков и черт. У Вульфа это крупный размер – пятая часть тонны, как нам сообщают не в одном романе, – и личный повар, Фриц; бутылки пива, которые ему подают уже открытыми; нелюбовь к личному общению; собрание редких книг; одежда, в особенности неизменные желтые рубашки. Со всем этим вы можете поступать как угодно. Как-то я слушал долгие рассуждения известного автора литературных биографий, Леона Эделя, о том, почему у писателя по имени Рекс («царь» по-латыни) Стаут («полный, тучный, дородный» по-английски) есть герой по имени Ниро (тезка императора Нерона) весом четыре сотни фунтов, то есть гораздо более, чем просто полный. Понятно теперь, как книги умеют веселить? Но лучше всего описывает Вульфа одна эмблема: орхидеи. Он выращивает их в теплице на крыше своего дома. Или они сами, или эта теплица фигурируют в сюжетах сразу нескольких романов и рассказов о Ниро Вульфе. Поначалу они кажутся даже какой-то аномалией, хрупкими, маленькими, особенно на фоне внушительной фигуры главного героя. Но и он, и его цветы – тепличные создания. Вульф почти никогда не выходит из роскошного особняка, который называет своим домом. Свежий воздух – это не для него. Как и его цветы, он требует осторожного, внимательного обращения, чтобы блеснуть своей гениальностью. Более того, они позволяют ему проявить свою художественную жилку, страсть, которой почти нет места в других сферах его существования. Когда ему нелегко, когда он не знает, как быть, он идет в теплицу пообщаться с орхидеями, потому что, пожалуй, только на них он никогда не сердится. То, что мы знаем о Вульфе, мы могли бы узнать и без всяких орхидей, но с их помощью нам открывается кратчайший путь к этому знанию: цветы и раскрывают, и усиливают черты характера героя, делают его и осязаемым, и живым.

А что там с Клариссой Дэллоуэй? На чисто житейском уровне цветы ей нужны для сегодняшней вечеринки: в конце концов, что за встреча друзей без хотя бы маленького букетика? Цветы сегодняшние ведут к цветам вчерашним, к воспоминаниям о том, как много лет назад сама она была девушкой в цвету. Образность здесь более волнующая, чем у орхидей Вульфа, – возможно, потому, что мы настроены на более сложное, многослойное повествование. Кларисса, конечно, как и положено, выбирает цветы в магазине, и их отражение в витрине привлекает внимание психически неуравновешенного бывшего военного Септимуса Уоррена Смита, а в это время на улице случается небольшая автомобильная авария. Он не уверен, что именно отражается – возможно, дерево, может быть, даже то самое дерево, за которым весь день прячется его погибший товарищ Эванс, – но уверен, что этот образ полон значением, понятным только ему. А может быть, просто беспокоит его. Это очень похоже на то, что делает читатель: образ привлекает наше внимание, показывая некую второстепенную вещь, в значении которой мы не вполне уверены и смысл которой в лучшем случае расплывчат. Подобно Септимусу, мы вынуждены изобретать, делать свой выбор в каталоге туманных возможностей: одна-две самых вероятных, или самых утешительных, а возможно, и наименее неправдоподобных.

Та, в чьих руках эти цветы, сама по себе увядающий осенний цветок, пригнутый к земле временем и невзгодами (после эпидемии гриппа 1918 года у нее больное сердце). И все же мыслями она возвращается в свою весну, во время года, немыслимое без цветов, вспоминает, как еще их можно использовать, как ее подруга Салли Сетон помещала цветочные головки в вазу с водой; это была юношеская дерзость, шокировавшая взрослых. Означают ли эти шокирующие цветы столь же шокирующую тягу двух девушек друг к другу, выразившуюся в единственном поцелуе, которым Салли наградила Клариссу? Символизирует ли короткая жизнь цветка хрупкость жизни самой Клариссы или иронически комментирует постоянство отношений, потому что не только давно прошедшее время, но и жившие тогда люди вспоминаются Клариссе весь день и вечер? Является ли отчетливо сексуальная природа цветов, которые существуют вообще-то не для красоты, а для размножения, напоминанием о сексуальной природе человека, воплощенной в цветении ее дочери, Элизабет, или комментарием к уменьшившейся (и всегда двойственной) сексуальности Клариссы, которая, выйдя из детородного возраста, спит теперь одна в «узкой кровати»? Вулф не говорит прямо. Она предлагает, предполагает, намекает, но никогда ничего не объясняет. Так происходит с чулком, который в романе «На маяк» вяжет миссис Рэмзи; о ней критик Эрик Ауэрбах очень много сказал в знаменитой главе «Коричневый чулок» своей работы «Мимесис: изображение действительности в западной литературе» (1946)