Как бы нам расстаться - [63]

Я кинула в окно Джоны пригоршню гравия. Тридцать секунд спустя он открыл переднюю дверь и вышел ко мне. Скрестив руки, он оперся о перила и широко мне улыбнулся.

— Этот кусок дерьма, который так тут навонял, твой? — спросил Джона.

Я рассмеялась.

— Да.

— Знаешь, масло проходит в такую маленькую дырочку под капотом, — сказал он, жестами показывая, как это происходит. — А в бензобак наливают бензин. Это тебе не двухтактная газонокосилка.

— Ты едешь? — спросила я.

— Куда?

— В Чикаго. Или туда, где эта газонокосилка решит сломаться.

— Прямо сейчас?

Я кивнула. Он опять рассмеялся.

— Подожди. — Он открыл дверь и вошел внутрь тихого, спящего дома.

Спустя пять минут он уже бросил свою сумку на заднее сиденье рядом с моей.

А я узнала, как это — стоять перед несущимся на тебя товарным поездом, расставив руки, чтобы обнять весь мир — и жизнь, и смерть, и все-все, что еще немного — и собьет тебя с ног. А может, и не собьет.

Джонз позвонил своим с заправочной станции в семидесяти пяти милях от Хоува.

Я своим так и не позвонила.

С ловкостью жонглера балансируя коробкой с флаконами, я иду за мамой вниз по ступеням, а потом в кухню, где рассвет окрашивает запыленное сероватое окно.

— Я сварю кофе, — говорит она.

Я ставлю коробку на стол и вытаскиваю бутылочки. Под прогулочным платьицем они прекрасно сохранились и были такие же чистые, как когда их туда клали. Я их не мою, просто выстраиваю в линию на верхнем подоконнике сдвоенного кухонного окна. И тут же утреннее солнце начинает играть в радуге разноцветных стекол. Обернувшись, я вижу, что мама стоит, прислонившись к длинному рабочему столу, тянущемуся вдоль стены напротив окна. Разноцветные блики окружили ее, как церковные свечи, расставленные вокруг статуи Девы Марии.

— У тебя был выкидыш, да? — спрашиваю я. Но не жду ответа. — И отцом ребенка был Джеред Лиакос?

Она роняет голову на руки, и красные, голубые, золотистые и зеленые блики играют у нее в волосах, русых с проседью.

— Мне было шестнадцать, — говорит она.

Я киваю.

— После этого мама сказала мне, что нам с ним больше нельзя видеться. Она три дня продержала меня в запертой комнате. А потом отослала пожить остаток лета к сестре в Спрингфилд.

Я жду, что последует рассказ о том, как он ее отверг. Как она вернулась в Хоув, попыталась увидеться с Джередом, но у того уже была другая девушка, более красивая, с более тонкой талией. Но рассказа так и нет.

— И что случилось потом? — спрашиваю я.

Она отстраненно улыбается.

— Я подчинилась маме. Джеред пытался поговорить со мной, но я сказала, что не хочу его больше видеть.

Я хочу отойти от тебя.

Ах ты Господи!

— Что с тобой? — спрашивает мама.

— Мы повторяем ошибки своих родителей, — шепчу я в радужный рассвет.

Глава 22

Извлекать уроки из прошлого не так-то просто. Надо не только знать, что произошло, но еще и уметь узнавать события прошлого, когда они повторяются в настоящем. Но что делать, когда прошлое отказывается разглашать подробности?

Знал ли Джонз о Мэгги и Джереде? Представляя себе, что он знал об этом и не говорил мне, как хранил это от меня в тайне, я чувствую, что мозги у меня съеживаются от страха и отвращения… Но это все ерунда. Может быть, он хотел рассказать все в тот дождливый день. Может быть, он только догадывался. А может быть, лампочка озарения у него вообще не выключалась.

Все это ерунда.

— Мне надо ехать назад, в Чикаго, — говорю я в радужный рассвет.

— Прямо сейчас? — спрашивает мама.

Я натягиваю ботинки и кидаю в сумку носки и свитеры.

— Да.

Мне наплевать на день «Д», и на Дженет, и на то, есть ли у меня право просить у него прощения. Наплевать на то, можно ли сшить обратно разделенных сиамских близнецов. Может быть, их и не надо сшивать. Но мне все равно надо домой.

Домой, к своим.

Я открываю дверь и прохожу уже половину пути, когда вдруг до меня доходит, что там, у обочины, меня не ждет никакая «газонокосилка», что нет у меня и никакой другой машины и что мне придется долго идти по холоду к конторе проката.

И что я не попрощалась.

Мама в халате стоит прямо за основной дверью, руки у нее сложены на животе, а в кармане лежит запачканная губной помадой фотография.

Я открываю дверь и целую ее в щеку.

— Дилен любит ее, — говорю я. — Они, конечно, наделают глупостей. Но дай им их наделать. Он ее любит. Не разлучай их. Ни на время, ни навсегда.

Она слегка хмурится, но кивает.

Повернувшись, я спускаюсь с крыльца и ухожу от дома на Мейпл-стрит. Дома, где мужчине никогда не было хорошо, и он вымещал свою горечь на женщине, у которой так и не хватило смелости признать, что нельзя строить жизнь на том, что кто-то кому-то что-то должен. И, как скворцы в стае, они клевали друг друга, и кричали друг на друга, и боролись друг с другом.

Но, в отличие от скворцов, они никогда не помогали друг другу в трудную минуту.

Снег скрипит под моими ботинками.

А солнце надо мной посылает вниз свои лучи, и они поют в электрических проводах.

— Ты вся промокла, — сказал Джонз после того, как помог мне выбраться из сугроба. Он нагнулся, чтобы взять санки, и его щека потерлась сзади о мое плечо. Он схватил меня за плечи и повернул спиной к свету. — Насквозь.