Каин Эрвин или Три романа - [11]

Человечество ошибалось, — сообщал Эрвин Каин. — Ошибалось, думая, что пространства вселенной бесконечны, а разумы крайне ограничены в своей численности. Все оказалось наоборот. Хитрым образом свернутое пространство было весьма небольшим, зато разумы бесконечны в своих количественных и качественных характеристиках…»

Потом строки погасли, и пришла Мария. Младенец на руках ее мирно спал, и Денис Александрович в эту первую ночь знакомства с великой книгой тоже заснул. Мария улыбалась, и младенец, не просыпаясь, помочился ей прямо на руки.

Когда Денис Александрович впервые прочел рукопись до конца, неизвестно, но теперь он читал ее каждый день, выкапывая из чахлых на первый взгляд недр все новые и новые сокровища мысли. Перелистывая страницы, он ощущал во рту привкус истины и облизывал пересохшие губы.

В течение пяти ночных дежурств врач-однокурсник пересказывал по памяти недостающие в рукописи куски, и, хотя не сразу, с трудом картина романа, романа-истины, романа-предостережения сложилась перед внутренним взором Дениса Александровича, нарисовалась на внутренней черной бумаге сомкнутых век.

Зав. отделением укусил одного из своих пациентов, вполне обоснованно вообразив себя собакой-фокстерьером. Он разрабатывал новую методику, но его все равно забрали. Так тридцать три листа сделались единоличной собственностью Дениса Александровича. Писать в личное время не запрещалось, и, чтобы не забыть, он своими словами в тетрадь вписал недостающий текст. Постепенно текста становилось все больше и больше, всплывали упущенные или забытые подробности. Рукопись лежала под подушкой, а тетрадь в тумбочке рядом с кроватью. В ней мелким почерком (половина текста по-латыни, четверть по-английски) набралось уже сто две страницы рукописного текста.

Иногда приходили сомнения: «А не пишу ли я лишнего? Не искажаю ли великий текст своей корявой рукой? — Но Денис Александрович отметал их. Великую книгу невозможно исказить, она владеет тобою, а не ты ею! Что ни напиши, все прибавит ей истинности!»

В то последнее утро своей жизни, когда Мария окончательно растворилась во мгле скрученной, как мокрое полотенце, вселенной, проплыло белое облако, встало и зашло маленькое мокрое солнышко. Денис Александрович открыл один глаз. Он сразу обратил внимание, что белая черта подоконника сделалась еще белее и еще тяжелее. Она походила на мраморную плиту, хотя была деревом, выкрашенным в белый цвет масляной краской. Всплыла цитата: «Не суть предмета — его вид, а вид его — суть!» Денис Александрович неожиданно для себя открыл и второй глаз и сразу сел на кровати, потянув за собой одеяло. Босые ноги уперлись в твердый теплый линолеум. Он открыл тумбочку, достал тетрадь с вложенным в нее карандашом и быстро записал восстановившийся в памяти кусочек текста из начала романа. Перечитал, добавил еще пару слов, получилось верно.

«Как мало и скудно пишем мы и думаем о Великих. А они не чета нам, их число бесконечно в бесконечной массе обитаемых миров. Но наше число простых потребителей бесконечнее неизмеримо? Мы пытаемся оправдаться, размножая портреты, скульптуры и высказывания Великих до собственной численности!..»

Прямо напротив лицом к Денису Александровичу на кровати сидел Профессор. Глаза у Профессора немного отекли, стекла очков запотели, из ноздрей торчал рыжий мох.

— Доброе утро, — сказал Профессор.

— Доброе! — кивнул Денис Александрович.

— Очень доброе, — плаксиво сказал Профессор и спросил: — Чувствуете запах?

— Да, чем-то, несомненно, пахнет.

— Чем-то, чем-то!.. Профаны, недоучки, разгильдяи? Сказать! Чем-то! — он поднял вверх тонкий сухой палец. — Это экскременты!

Профессор был крупным пушкинистом. Изваяв десятую книгу о поэте, он в поездке по Нечерноземью обнаружил где-то нацарапанную гвоздиком на стене еще одну строку и попытался выпустить одиннадцатую книгу. Но книга в печать не пошла. Пятнадцать лет потратил ученый на доказательство подлинности строки. Дело в том, что оригинал погиб. Профессор захворал, а старательный маляр замазал шедевр литературы белой масляной краской. Еще через семь лет книга все же увидела свет. Очищенный от краски кусок стены поместили в музей, а строку включили в дополнительный том академического издания. Но Профессор уже готовил к изданию двенадцатую книгу.

Сохраняются все вещи Пушкина, старые ботинки, галстуки, нижнее белье… Профессор пошел дальше. Он разобрал пол совершенно новенькой пристройки в Болдине, в кабинетах дирекции. По старинному плану он вычислил предполагаемое отхожее место.

«Вещи, это вещи и не более того! — говорил Профессор, когда два огромных санитара тащили его в машину, — а тут не вещи, тут плоть самого Поэта, его сокровенная часть!»

Пушкинист был неизлечим. Ему постоянно чудился запах божественных экскрементов. И чем больше его кололи и кормили таблетками, тем запах становился сильнее. Он сделался настолько сильным, что его начали ощущать даже врачи.

— У вас мания преследования, — сказал Денис Александрович. — Вас преследует запах. Вот, извольте! — Денис Александрович полистал свою тетрадку и, конфузясь, прочел: — «Объединенным комитетом ста тысяч миров воздвигнут как плод вдохновения заповедный мир гениев. Сюда на цветущую благоуханную планету свозилось все, начиная от мыслей и кончая запахами гениев. Герой, проникший сюда в поисках хоть частичного ответа на свой неизменный вопрос, задыхаясь во мраке и зловонии, с трудом протиснулся между книжным стеллажом и штабелем могильных плит, прихватил с какой-то полки несвежие носки и через минуту бежал».