– Деньги!
Этот крик Степана раздался в полутемной комнате, как вопль утопающего, как одно протяжное «еее-ии!». В то же время он злобно, что есть силы грохнул кулаком по столу. Рюмка с ликером опрокинулась, бутылка подпрыгнула на голом столе, заколебался и померк свет лампочки. По стенам и низкому потолку запрыгали длинные, быстрые тени. Для полуослепшего Менто это было равносильно неожиданному вторжению толпы вампиров. Ибо на крик Степана и он вскочил, перевернув стул, и, точно отброшенный взрывом, оказался в углу комнаты. Им обоим некоторое время мерещилось, будто комната все еще заполнена оглушительными звуками, движениями и тенями. Хотя все уже давно замерло и стихло, оба сохраняли прежнее положение: Степан Кович – со сжатым кулаком, лежащим на столе, со втянутой в плечи головой, болезненно сморщенным лицом, точно он и сам испуган своим движением и сейчас приходит в себя и старается понять его и как-то отделить себя от него, а Менто – в своем углу, невероятно съежившийся и перекошенный от страха.
Силы и способность соображать покинули Менто, он больше не мог найти ни слова, осталось только стремление избегнуть пыток. Но как? Никогда он так не жалел о том, что не умел больше приобретать и лучше беречь нажитое, что нету него ни драгоценностей, ни золота, которыми многие евреи спасают свою жизнь или, по крайней мере, отдаляют гибель. Никогда он не испытывал такой ненависти к тем, кто имеет и умеет. Ведь нельзя отдать то, чего нет. Значит, придется погибнуть. Он еще раз молитвенно сложил руки, уже не зная, кого молить и о чем.
– Как бога вас прошу, господин офицер… Как только рассветет, как только…
Степан Кович скинул с себя оцепенение и стремительно вскочил на ноги. Этот лепет о рассвете и завтрашнем дне снова всколыхнул в нем всю его кровь, весь гнев и алкоголь. Ему казалось, что только сейчас он понял: этот еврей, хитрый и упрямый, подставляет ему завтрашний день как западню, как приманку, рассчитанную на дурака и тряпку, которого он презирает и ни во что не ставит. Однажды в такую же самую ночь он видел, как некогда уважаемые и надменные баня-луцкие евреи отдают безусым усташским недорослям старинные фамильные драгоценности, дивные, излучающие тепло вещи из золота, платины и дорогих камней, изумительного цвета и блеска, и отдают беспрекословно, с легким сердцем, точно нашли их на дороге, а усташи-молокососы и голодранцы принимают драгоценности радостно и естественно, точно их носил их прадед. А ему этот еврейчик твердит, будто у него ничего нет, и дерзко водит его за нос и обманывает, потому что думает: этого бояться нечего, это не человек, а мокрая курица, всегда и во всем последний; этого я могу вокруг пальца обвести. Завтрашним днем еврей хочет его обмануть, а он чувствует, что завтра для него не существует, что он привязан к этой ночи и этому еврею. И он теперь же должен показать, что за человек Степан Кович. Дело идет о большем, гораздо большем, чем деньги и драгоценности. Медленно, по-звериному он привстал, изогнулся, точно пролезая через невидимую ограду, вытащил, закинув руку за спину, тяжелый парабеллум, как некое окончательное и решающее доказательство, неопределенно направил его в ту сторону, где стоял Менто, и выстрелил.
Не вглядываясь, куда целит, продолжая судорожно нажимать на спусковой крючок, и неумело, далеко от себя держа револьвер, стреляющий очередями, Степан, как громом и молниями, засыпал пулями угол комнаты, в котором Менто неестественно и причудливо махал руками, скакал и подпрыгивал, точно пробегая между молниями и перескакивая через них.
