Кафе «Ностальгия» - [26]

– Будь добр, берегись, потому что если я застану тебя с кем-нибудь, то не просто зажарю тебя, словно свинью, как это сделали испанцы с индейцем Атуэем,[97] а сначала топором изрублю на кусочки, потом пропущу через мясорубку, взболтаю в миксере и в конце процежу через ситечко для кофе. В перемолотый фарш превратятся твои останки. Лужа из мужа – вот чем ты станешь.

Несколько месяцев в доме исчезали режущие и колющие предметы: ножи, вилки, ножницы, колуны для льда, шпильки для волос, бритвенные лезвия, не говоря уже о спичках и горючих жидкостях. Мать издевалась над отцом, всякий раз когда не находила что-нибудь из предполагаемых, с точки зрения отца, грозных орудий. В большинстве случаев она обращалась ко мне:

– У кого свербит, тот и чешется, когда-нибудь случится такое дело, но пока я не узнаю… В общем, это не духи, которые испаряются, и не мыло, которое смыливается, – утверждала она, указывая вязальной спицей на пах отца. – Пусть только другая попробует воспользоваться этой штукой. Она в безопасности, пока я не обнаружу хоть малейшую примету. Но в тот день, когда он вернется в рубашке, заляпанной губной помадой, или прыщик там какой-нибудь вскочит, я мигом его отрублю. И ничто его не спасет, и пускай потом злые языки треплются, что во всем виноват китайский доктор.

Я плохо спала – боялась, что все раскроется. А едва я проваливалась в сон, как в ночном кошмаре ко мне являлся усатый человек, объятый пламенем, и отчаянно кричал, умоляя потушить себя. И в тот момент, когда я вот-вот была готова вылить на него ведро воды, я просыпалась. К счастью, Мина, моя школьная приятельница, держала язык за зубами, причем достаточно долго; она боялась, что ее обвинят в соучастии, по крайней мере, так думала я. Однако года через три она проговорилась, но, слава богу, срок прошел немалый, и все позабыли о том происшествии. А тогда моя совесть пылала огнем, чувство вины разъедало меня изнутри, как дым костра разъедает глаза. Я потеряла аппетит, молчала целыми днями, созерцая царапины на коленках, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Я перестала общаться с друзьями, в школу приходила, когда звучал уже последний звонок на урок, и исчезала из класса, ни с кем не прощаясь. На переменах закрывалась в туалете или пряталась на крыше и дымила как паровоз. Не знаю отчего, но с моим телом стали происходить какие-то непонятные вещи: у меня на глазах оно претерпевало странные физические изменения. Несмотря на то что я худела с вызывающей тревогу скоростью, живот раздувался, становясь все больше и больше. Я пыталась прятать его, выпустив рубашку школьной формы поверх юбки, изобразив нечто подобное длинной блузе, но настал момент, когда я больше не смогла пользоваться этим способом, – пуговица на юбке уже не застегивалась, а эластичная тесьма, которую я приспособила между петелькой и другим краем, растягивалась так, что края застежки слишком расходились. Как-то утром, когда я украдкой одевалась, ко мне подскочила моя мать и швырнула меня на пол:

– Бесстыжая! – закричала она. – Ты беременна! Я знала, что кто-то из вас двоих выкинет что-нибудь из ряда вон! Твой отец или ты. Видать, ты его опередила. Единственный стоящий человек в этой семье – твоя сестра. Слава Богу, я спасла ее от этой безнравственной страны. Сегодня же идем в поликлинику к гинекологу. Я не спрашиваю тебя, кто отец, потому что если узнаю, то неизвестно, что я сделаю раньше: убью его или отведу тебя к врачу. Какой ужас, что скажут соседи! Не дай Бог, отец твой узнает, это не его – тебя я сожгу заживо!

Не знаю, почему жители Того Острова так падки на всякую пиротехнику. Если мы не поджигаем город – вспомните Байамо в колониальную эпоху, – то раз плюнуть нам спалить кого-нибудь из нас самих же. Я не захотела ей перечить, потому что знала, моя мать легко отходила, и ярость ее сменялась приливом нежности, и в самом деле она вдруг ни с того ни с сего на пике своего гнева спросила, а куда нам поставить кроватку для ее внука. В два часа дня мы понеслись в поликлинику. В зале перед операционной толкалось множество молоденьких женщин, они желали получить номер в очереди на аборт – все походило на толкотню возле кафе-мороженого «Коппелия», даже то, что, едва девушки, почти одного со мной возраста, получали номерок, они снова становились безучастными, на их лицах вновь отражалось то же самое безразличие, с каким ждут той минуты, когда выпадет счастье съесть шоколадное мороженое в старинном Храме Мороженого, которое ныне впору называть Погребение Все Помнящих.

Прошло часа четыре, прежде чем назвали мое имя. Я и понятия не имела, что со мной будет, и потому страшно испугалась, услышав по громкоговорителю голос медсестры, означавший, что я первый раз в жизни должна была раздвинуть ноги, не имея на себе никакой одежды, в полной наготе, перед абсолютно незнакомым человеком. Я поднялась, и моя прародительница грубо подтолкнула меня, давая понять, что прием сегодня, а совсем не завтра. Я задрожала, увидев доктора, моющего руки в грязном умывальнике и вытирающего их о не менее замызганное полотенце. Тут я заметила гинекологическое кресло, и у меня закружилась голова. Медсестра, не глядя на меня, приказала: