Кафа - [24]

Подумать только. Деликатнейшая госпожа Мышецкая вонзила свои жемчужные зубки в руку господина прокурора, а теперь грозится еще и откусить ему нос!

Боже, что делает темнота!

Глотов щелкает выключателем.

Свет вспыхивает, и вся изысканность человеческих отношений, которую накопили люди за тысячелетия своей истории, вновь воцаряется в комнате.

— По-видимому, я могу надеяться, — говорит Глотов серьезно, почти сурово, — что буду понят правильно, и ваши чувства меня не осудят.

Мышецкая хмыкает и смеется: да, да, да. Она вновь милая кошечка, готовая поиграть опасностью, хотя и держится пока на удалении.

5

В дверь постучали.

Глотов поднимается.

Оборот ключа.

И громкое, почти радостное восклицание:

— А, милейший Глеб! Ну проходите, проходите!

Из дверей на окно пахнуло набухшей от дождя шинелью.

Войдя в комнату, Мышецкий с неопределенной улыбкой жмурится на свет.

Бледное, мокрое лицо. Плечи вздернуты, в левой руке бокастый портфель. По желобку ворота скатываются на погон светлые дробинки воды.

— Глебушка? — изумлению Варвары Алексевны нет предела.

Собственно, одно лишь это простодушное, полупьяное изумление и выражает ее лицо, голос, разбитая спутанная прическа, суетливые движения. Она моментально срывается с турецкого дивана со своими шумящими юбками и вот уже повисла на мужа, уткнувшись разгоряченным лицом, куда-то мимо его плеча.

— Как ты нашел меня? А?

Мышецкий молча берет ее за руки.

— Сердце — вещун, — не то спрашивает, не то утверждает Глотов и, обойдя стол, тычет вилкой в тарелку.

— Все в порядке? — спрашивает Мышецкий, поправляя на виске жены прядку волос.

— Да, Глеб. — Она поправляет ту же прядку. — Голова кружится.

— Домой теперь?

— Да, Глеб. Конечно, Глеб. Но ты ведь еще ни о чем не спросил меня. Спрашивай, Глеб. Ну, спрашивай же! — Лицо ее размыто и несчастно, губы нетверды. — А почему ты уставился на мои ноги? А, туфли! Вот дура! Я сняла их у дивана, я сейчас, Глебушка!

Качнулась. И как-то боком пошла в сторону, покачивая руками, будто опираясь о воздух.

— Поручик Мышецкий, — говорит Глотов, — положение начальника, как известно, делает меня лицом, отвечающим за любое ваше решение. — Голос его обретает обычную крепость, воодушевление и бархат. — Как понимаю, вы прервали сессию полевого суда. Могу ли я знать, почему?

— Прошу прощения, господин полковник. Разумеется, я должен был начать с рапорта.

— Что-нибудь произошло с подсудимыми?

— Тиф.

— Тиф? Х-хо, этот новоявленный судья, похоже, по-настоящему впрягается в нашу упряжку. Только вот однообразен в наказаниях да и казнит не только виновных.

— Как, впрочем, и мы с вами.

— Что-то новенькое! — прокурор глядит на своего заместителя внимательно и цепко. — Хотите выпить?

— Да. — Мышецкий выдерживает паузу и, подойдя к столу, поднимает уже наполненную рюмку на тонюсенькой голубой ножке. — И еще хотел бы ясности.

— Да, да, — соглашается Глотов. — Почту́ за долг.

Он косит взглядом на Варвару Алексевну, сидящую на табуретке в позе ребенка, которого сон уже опутал своими нежными тенетами, веки падают, а спать почему-то нельзя. Пышные ее юбки взбиты над коленями, а в опущенной и почти заснувшей руке туфелька.

— Фи, а где вторая?

— Надеюсь, вы поймете меня, — говорит Глотов тоном приятельским и доверительным. — Мы были с Варварой Алексевной в скромном, несколько озорном концерте. Она захотела домой. И вот в ожидании машины... — Жест, обводящий комнату. — А потом эта гроза, этот сумасшедший ливень.

— Глебушка, а вот и вторая!

Госпожа Мышецкая вроде бы еще сидит на табурете, только вот пальцы ее, унизанные золотом и камушками цвета рыжего дыма, упираются теперь в пол, а юбки заброшены на голову, и трудно понять, где и что.

— Не следовало давать дамам вина. Помните у Чехова? — спрашивает Мышецкий Глотова.

— Помню, Глеб! — В голосе Глотова приглушенная враждебность: объясняться он не привык. — И если великодушие ваше освободит меня от дальнейших слов...

Забулькало из графинчика, и в руке Глотова рюмка маньчжурского спирта с плавающими поверх пустыми темными ягодками брусники.

— За милых и верных жен!

Глотов махнул рюмку разом, поддел вилкой веснушчатый пегий рыжик и, похрумкивая, смеется в лицо Мышецкому:

— Я откушу вам нос! Знаете, откуда это?

Мышецкий молчит.

— Варвара Алексевна! — почти кричит Глотов. — Слышите? Я жалуюсь Глебу на ваше тиранство. И представьте, прелестнейшая? Он не за вас!

Прелестнейшая стоит боком к зеркалу и маленькой горбатой гребенкой отделяет от волос только ей видимую прядь, чтобы тут же сделать из нее нечто волшебное, и это, нечто волшебное, подколоть шпилькой к другой, столь же чарующей, пряди. Прическа должна быть длинной, узел волос на затылке — тугим и тяжелым, как пшеничный сноп, а на шее интимнейшие завитушки. Вот такие...

Рот ее занят шпильками, и оттого слова Глотова оставлены без внимания.

Рюмка Мышецкого пуста, на голубом донышке темно-лиловая, почти черная ягодка. Он запрокидывает голову вместе с рюмкой, ловит ягодку губами. Кислинка приносит запах леса. Прихлынуло давнее, безмятежно тихое, дорогое. Он думает о ней и о себе в прошедшем времени. Как странно, что он может думать о ней и о себе в прошедшем времени. Ведь только что могло случиться непоправимое. Могло и может. Нет, уже не может. Пальцы Мышецкого поискали на шинели нижнюю пуговицу, застегнули ее, потом застегнули следующую. Память вернула его, и он увидел себя входящим в эту комнату. Ключ делает один оборот, потом другой. Он стоит по ту сторону двери, отчетливо слышит этот повторяющийся звук, но это не ключ, это курок. Взводимый курок. Почему-то дважды взводимый курок его пистолета. Владевшие им тогда чувства были чувствами убийцы. Он был готов стрелять в Глотова и, войдя, увидел страшное. Но это страшное почему-то убеждало в обратном. Я откушу вам нос! Господи, да это ж она! С ее зыбким, увлекающимся, до бестактности прямым характером. Мужское внимание приятно ей, это правда. Ей по душе ни к чему не обязывающий флирт, открытый и остроумный. И даже почтительное старомодное ухаживание. Ее умиляют склоненные над ее рукой погоны, трогает чужое волнение, снятый за квартал цилиндр.