Кафа - [22]

Дев-чон-ка тан-са-вала

Со мной, на-ха-лом.

В ат-дель-ном ка-би-нети...

Зал отзывается ревом. Стучат об пол каблуки и шашки. Ухают ладоши. В синее дымное над головой взлетела, кувыркаясь, фуражка дежурного.

— Как жаль, что я не могу постучать шашкой, — говорит Глотов, глядя на ласкового зверька в бисерной шкурке, и, обернувшись за поддержкой к Варваре Алексевне, заметно тушуется. — Что это? Слезы?

Варвара Алексевна отводит лицо в сторону и, открыв сумочку, ищет платок. Воздух наполняется одуряющим ароматом амбры...

— Вас шокирует эта сцена? Успокойтесь, дорогая. Тот, кто носит оружие и готов погибнуть от оружия, хотел бы получить что-то поострее французской мелодрамы.

— Хочу домой, — говорит Варвара Алексевна, доставая платок. — Надеюсь, проводите?

— Разумеется, дорогая. Впрочем...

Щелкает крышка часов.

— Шофер будет через час с минутами. И нам, естественно, разумнее всего провести это время за чашечкой кофе. Ваш рыцарь с вами. Пойдемте?

Офицерский клуб разместился в длинной одноэтажной казарме, построенной здесь еще в царствование Николая Первого. Тогда вокруг шумела неоглядная тайга, небо было маленьким, а колокольчик ямщика, если ему случалось катиться по Московскому тракту, увязал и глох уже за первыми соснами. Десятилетиями здесь жгли лес. Небо открывалось шире. Увиделась Большая река и горный кряж в кедраче. Прошла мимо железная дорога, и тогда этапная казарма тюремного ведомства стала рабочей. Потом просто казармой. А с недавних пор и офицерским клубом. Для новой жизни ее не перестраивали и не украшали бонбоньерками модерна: русский кирпич так и остался русским кирпичом. Только к восточной стене приставили рубленный топором большеоконный дом с громадным салоном и семью кабинетами. В адресной книге Городищ все это называется рестораном. Те же, кто любит слова попышнее и позначительней, знают и полное его имя — «Под золотым орлом». В общем салоне здесь кутит армейская мелюзга, «пшено» с мелкой россыпью на погоне. У кого же погон гол и широк или же украшен звездами покрупнее, уединяются в кабинетах, шлепают картами или разводят амуры с милейшими красавицами гарнизона.

Прикрывши за собой дверь кабинета, Глотов на миг останавливается за спиной Варвары Алексевны.

— Кажется, я видела сейчас Глеба, — говорит она, не оборачиваясь, и медленно идет к столу.

Руки ее в золоте, в камнях цвета рыжего дыма, ложатся на стол, ладонь на ладонь. Они устало вытянуты. В них жалоба и безнадежное отчаяние.

— Вы ребенок, — говорит Глотов, участливо склоняясь над нею и трогая за локти. — Маленький фантаст, который не просто боится теней, далеких голосов, ветра, ночной прихожей или темного зимнего окна. — Глотов слушает себя, течение своего гудящего бархатного голоса. — Страх делает для вас реальными все сказки, все книжки. Успокойтесь. Ни Кафы, ни Глеба тут нет.

— Хочу тишины.

Это не ответ Глотову.

Она глядит в зеркало на стене и просит тишины у самой себя.

— Хочу тишины, — повторяет она. — Тихих голосов. Чувств, красивых и чистых. И музыки. Которая, как пасхальный звон, приближала бы человека к богу.

— Ну, это уже совсем монастырь! — Глотов морщится. — Вы земная. Дивная, потому что земная. Развлечения, глоток доброго вина, настойчивое мужское внимание — простите за прямоту — разве все это претило вам когда-нибудь? Вы мой друг, мое божество, и я спрашиваю вас: почему вы другая?

Мышецкая видит в зеркале распростершегося над нею благополучного холеного джентльмена, подчеркивающий это благополучие шпагатик пробора, вызывающую элегантность его манер и костюма. Высвобождая из его рук локти, она делает движение, будто ей зябко.

— Почему? Да потому, что я баба. Впечатлительная и ветреная. Глеб уверяет, что и в картинах, которые я пишу, я прежде всего баба. Да не стойте же, ради бога, за моей спиной!

Глотов обращает почтительно улыбающееся лицо на ее отражение в зеркале, обходит стол, удобно устраивается на стуле и достает из жилетного кармана футляр с серебряными ножничками, чтобы обрезать сигару.

— Глоток доброго вина? — спрашивает Мышецкая. — Что ж, распорядитесь. Да, чего я боюсь? Зимнего окна? Трубочиста? Мы стоим под каркающей вороной — помните? — а по насыпи неслышными шагами, как в кино, ходит со своей дудкой стрелочник-горилла. Это — оборотень. Это — агент смерти, думаю я. И мне очень страшно. Хандра, дамская мнительность? Убейте меня, но это не стрелочник, это царь Кучум, татарщина, ежеминутно готовая к ножу и к огню. Помню один из ваших перлов: вся мастеровщина, все рабочие красны от рождения. Я боюсь красных, но это еще полстраха. Я боюсь неопределенности. Боюсь хаоса. И это уже больше, чем страх. Кычака приговаривают к каторге, а господин Рамю покупает его у вас, как... как галошу. Кто же после этого мой враг? Рамю? Кычак? Вы? Простите, Николас, я не в себе.

— Вам Могло бы помочь слово политика, моя прелесть. Знаете ли вы по-настоящему это слово? Умудренные опытом видят за ним вещи тонкие, многозначительные и даже противоречивые.

Глотов переводит улыбку с лица собеседницы на горящую спичку и с той же улыбкой раскуривает сигару.

— Слово, которое означает и подлое и святое, я знаю, — отзывается Варвара Алексевна. — Но что объясняет оно, как делит людей на таких и на этаких? Никак. Мне говорят: Кафа — твой враг, красные — твоя погибель. Но кто же мои друзья, мои защитники? Те, что визжат при одном виде голых ножек? Это мои защитники? Не торопитесь говорить да, господин прокурор! Они присягали богу и людям, но это не защитники. Это разрушители и устранители — нечто жестокое, темное, волосатое. Вглядитесь! На их пиках живые головы ваших сограждан.