Кафа - [25]

Но черту́ она знает. Знала, сказать точнее, всегда знала.

Я откушу вам нос!

Браво, браво!

— Да очнитесь же от своей летаргии, Глеб! Рюмку! Рюмку прошу, — требует через стол Глотов.

— Я пас, — Мышецкий несколько мгновений глядит на своего шефа и начинает расстегивать пряжки на портфеле. — Привез вам заказанную книгу. Или удобнее передать в прокуратуре?

— Удобнее тут.

Принимая томик, украшенный аппликацией бронзового минотавра, Глотов успевает заметить в руках поручика папку с кожаными завязками.

— Секретные производства? Сколько говорено не возить с собой. Сколько говорено. И, кажется, подлинное дело?

— Нет, это рисунки. Что-то вроде еще одного вещдока по делу, решенному во всех инстанциях.

— Вещдок вдогонку? А ну-ка!

— Это уязвит ваше самолюбие, — предупреждает Мышецкий. — Представьте злой шарж... Злой и дьявольски талантливый шарж на полковника Глотова.

— Меня это не пугает. Самое неприятное, что отвела мне судьба на сегодня, уже плывет в прошлое.

Мышецкий раскрывает сложенную вдвое папку из белого полукартона с рисунками Кафы. Перебрасывая разрозненные листы, он чему-то кивает, глядит на лист, на Глотова, снова на лист.

— Вот... — говорит он, передавая Глотову рисунок в четверть листа, исполненный тушью.

Беря рисунок в брезгливые холеные пальцы, Глотов какое-то время глядит в лицо Мышецкому: ждет новых слов.

— Ничего талантливого, — заключает он, наконец, и возвращает рисунок Мышецкому. — Бездна ужимок и безвкусицы.

— Но себя-то вы узнаете, надеюсь?

— Узнаю́, мой друг.

— Я бы хотел... чувства художника побеждают меня... Разумеется, я не разделяю здесь желания посмеяться над вами, но манера художника отменна.

— Докажите, голубчик.

— Весь портрет — это всего лишь две линии: жирная — ваша сигара, тонкая, нитевидная — пробор. Да вот еще блики на кончике носа, на подбородке и какая-то пыль на месте глаз. Вы говорите: бездна ужимок. А по-моему, диковинное уменье! Художник не повторяет своих линий, не меняет их места, не усиливает, не отменяет. Все ложится на бумагу враз. И во всем великолепии.

Презрительные морщинки не сходят с лица Глотова. Минуту назад Мышецкий был поглощен только своими чувствами. Это были чувства человека, мир которого заколебался, обещая катастрофу. Минуту назад он говорил лишь то, что нельзя было не говорить. Цедил скупые слова с исступленным, глубоко враждебным лицом, и вдруг преобразился. Чужое стало ему ближе своего. В чем же дело? Глотов отвергающе поднимает веки над своими чистыми, ясными незабудками и, кажется, готов что-то сказать.

Нет, передумал.

— На той вон стене, — продолжает Мышецкий, — король Черногории. Лицо его пусто. Сходство — да, а вот каков он — умен, глуп, строптив, великодушен, добр, мстителен, — художник не сказал. На этом же рисунке — характер.

— А не иллюзия? — теперь Глотов уже не может не подать голоса.

— Характер.

Варвара Алексевна все еще занята своими перышками. Она ощипывается и прихорашивается, как франтоватая курочка. Но вот, кажется, все чары возвращены на свое место: прядки подобраны и подколоты, пшеничный узел повис всей своей тяжестью. Он живописен. На шее снова лежат милые завитушки. И все это надвинулось, нависло над сильной половиной человеческого рода, как отравленное оружие. Впрочем, надо еще попудриться. Открыта плоская черно-лаковая коробочка с прессованной пудрой. Возникает тонкий запах мускуса. Варвара Алексевна легонько тронула опахальцем нос, ланиты и, по возможности степенно и твердо, направляется к мужчинам.

— Ой, пахнет снегом! — восклицает она.

На рисунке, который она видит в руках Мышецкого, черная зимняя вода и белый бережок, приваленный воздушно и ровно периной снега, падающего, по-видимому, при полном безветрии. Первый снег. Тема едва ли не самая поэтическая и самая тривиальная в искусстве. На бережке белая снеговая баба и белые же, еще более белые, чем все, что видит глаз, следы ребятишек — они присыпаны самым молодым снегом, тем снегом, который пахнет даже с холстов и рисунков.

— Это рождество, — убежденно говорит Варвара Алексевна. — Рождество и милое, милое детство. Ты знаешь, Глеб? И утро. Чудно-то как: чернущий фаберовский карандаш, а снег чуточку синий и чуточку розовый. А кто сотворил это?

— Некий большевик. Гений в красных галифе, — отвечает Глотов за Мышецкого и тянется через стол к рюмке.

После отъезда Мышецких Глотов прикрывает окно и направляется в общий, или, по-другому, плебейский салон заведения. Спускаясь по лестнице, он останавливается в замешательстве. Экстравагантная девчонка, та самая, с магнетическими ножками, замерла на столе. На ней английская шинель до пят без пуговиц и русские погоны прапорщика. Из-под галунного погона — белая бумажная роза.

Дирижерская палочка постучала о пюпитр.

Еще миг, и, покорная смычку, девчонка выскользнет из шинели, чтобы изогнуться, подбочениться, озорно прищелкнуть пальцами. Бисерная ее шкурка висит на шашке господина Рамю, воткнутой где-то посередине деревянной дороги, образованной из столов, уставленных впритык друг к другу, и потому легко понять, как она будет одета.

Это уж слишком, думает Глотов. Ночь Вакха под покровительством господина военного прокурора.