Кадиш.com - [49]
Хоть колени дрожат, и с этим Шули ничего не в силах поделать, он старается кое-как выпрямиться в полный рост и вбегает в дверь.
Какое разочарование: тут его не ожидают раввины, нет тут никаких судей и нет — он поднимает глаза — небесной галереи для публики, откуда наблюдали бы за судебным заседанием души с сайта kaddish.com.
Там ждет только один из тех, кто пострадал от Хеми. Шули с облегчением видит, что это его отец с негнущимися руками, с оттопыренными пальцами, примостившийся на высоком табурете. Шули ничуть не изумляется тому факту, что и сам лишился локтевых суставов.
Отец тепло улыбается, больше походит на ангела, ближе к образу Божьему, чем в прежнем сне. Шули радуется — ведь отец этого определенно достоин, — но одновременно печалится, потому что такая внешность, очевидно, отличает усопших. Отец тоже в китле с широкими рукавами и расходящимися фалдами, пояс туго завязан. Точно такой же отец надевал на их семейные седеры — даже пунцовые пятна, оставшиеся от давнишних Песахов, на месте. Это напоминает Шули о еде, и он оглядывается: не вернулся ли пиршественный стол? В комнате ничего нет, и поскольку еды и напитков нигде не видно и поскольку они с отцом оба в белом, — да, вполне возможно, сегодня Йом Кипур, День Покаяния.
Вместо приветствия Шули говорит отцу: «Мне тебя так не хватает», и «Жаль, что ты не увидел моих детей, дети у меня такие хорошие», и «Как приятно видеть тебя сегодня, ты выглядишь таким… таким отдохнувшим».
— Сегодня? Но здесь нет дней, — говорит его отец своим прежним голосом, своими прежними губами и своим прежним, обычным языком, расположенным на своем обычном месте.
Слышать, что отец разговаривает, а не издает давешние жуткие птичьи крики, так приятно, что у Шули льются слезы.
— Я рад побыть с тобой, — говорит Шули. — А еще я заволновался, что сегодня Йом Кипур.
— Не из-за чего волноваться. Каяться полезно. Если никто из живых так никогда за тебя и не заступился, есть утешение в том, чтобы принимать меры для очищения души. Что плохого в нескончаемом посте?
«Нескончаемый»? Раньше он такого не говорил. У Шули ноги подкашиваются.
Он ищет, куда бы присесть, но здесь ничего нет, кроме табурета, на котором сидит отец.
Бросившись к ближайшей стене, чтобы к ней прислониться, Шули пытается смотреть бодро, скалясь как дурак. Да, да, как тебе хорошо! Как хорошо, что у тебя есть предназначение, есть цель в твоей не-жизни!
— Абба, это и правда так, все время — воздержание от еды? Никаких пиров, даже с распрямленными руками?
Отец говорит ему, что так и есть, неизменно, а потом оглядывает свои руки без локтей как-то обеспокоенно, словно раньше не замечал этого нюанса.
Чего никак не возьмет в толк Шули — как вообще возможны такие обстоятельства.
Один земной год — так им всегда говорили, так он сам говорит ученикам. Максимальный срок, отведенный душе на искупление грехов в загробной жизни. И тем не менее спустя двадцать лет — вот его отец, застрявший в неизменном состоянии капары[113].
— Одиннадцать месяцев кадиша. Один год судебного разбирательства, — цитирует Шули галаху наизусть. — Это… это против правил!
Отец отмахивается от наивных домыслов нижнего мира.
Когда локти отсутствуют, на взмах этой руки, на раздувающийся рукав китла смотреть так же больно, как в прошлый раз на язык-копье, метавшийся во рту.
— Максимальный срок — все равно год, — говорит его отец. — Вот только без дня и без ночи, которые знаменовали бы перемены, без сына, который прилежно читал бы кадиш, чтобы умолкнуть через одиннадцать месяцев, как нам узнать, когда завершится суд — узнать без таких сигналов?
Шули, уже вспотев, говорит:
— Я все исправлю, абба. Не волнуйся. Для тебя и для всех остальных. Я исправлю.
— Исправишь? — говорит отец, и до чего же счастливое у него лицо. — Для всех нас? Для всех двух тысяч восьмисот? Голод — он, надо признать, изнуряет.
— Исправлю. Обещаю тебе. Для всех двух тысяч семисот девяноста четырех.
Услышав это, отец подается вперед на табурете, согнувшись, и заслоняет лицо ниспадающими рукавами, под которыми скрыты его одеревенелые руки. В этом жесте — не грусть, чувствует Шули, а прилив отцовской гордости. Сын наконец-то делает все так, как надо.
Когда отец наклоняется вперед, становится видна новая дверь. Раньше, когда отец сидел прямо, ее заслонял широкий китл.
Шули не осмеливается побеспокоить отца в миг, когда тому полегчало. Обходит табурет и, пробираясь мимо отца, тянется к дверной ручке.
Войдя, Шули растерянно таращится: следующая комната — копия предыдущей. Пиршественного стола по-прежнему нет. Табурет по-прежнему один. А на нем — его отец, в той же позе, в какой Шули его только что оставил: уткнулся лицом в руки, а руки торчат, словно сваи.
Услышав, как Шули прикрывает за собой дверь, этот новый отец выпрямляется на табурете, открывая лицо. Шули столбенеет — видит, что в этой комнате сидит не отец, а сестра, причем на китле — все те же винные пятна. К волосам Дины пришпилена та же самая — похожа точь-в-точь — черная бархатная ермолка, которую всегда носил их отец. А скромные пейсы у ее ушей — два тугих локона, выбившихся из прически: волосы Дины собраны на затылке.
