Кадиш.com - [15]

И сразу же видит, как мальчик замыкается — точно створки раковины захлопнулись.

— Я рассмеялся, потому что впал в ностальгию, — говорит Шули. — Так бывает, когда стареешь. Но мы здесь не для того, чтобы копаться в моей душе. Мы здесь, чтобы понять, что происходит с тобой и почему ты делаешь то, что делаешь.

— Что я делаю?

— Скажи мне сам.

И снова молчание.

— Послушай, я пришел не наказывать, не ругать тебя. Я пришел, потому что вижу несчастного ребенка, который чувствует себя все несчастнее и отчебучивает разные номера. А чего и хочу — так это видеть, что ты счастлив и, хас в’халила[33], весело проводишь время.

— Вы для этого пришли? Чтобы увидеть меня счастливым?

— Давай начистоту, — говорит рав Шули. — Я пришел, чтобы увидеть тебя счастливым, а еще — чтобы кое-что обсудить. До меня дошел один слух. Другие — такие же ребята, как ты, — они говорят, что ты, может быть, не готовился к пятничной контрольной. Что ты, может быть, — не приведи Бог — вырвал страницу прямо из Гемары и приклеил под партой: не только сжульничал, но и осквернил святыню, как поступили бы враги Израиля.

— Они так сказали?

— Сказали, — признает рав Шули, хоть ему и больно это признавать. — Но я ответил тем, кто нашептывал, — я им сказал: «Я знаю этого Гавриэля. Он хороший, сердце у него доброе, — сказал я им, — не может быть, чтобы он поступил так скверно. Наверно, это вы, мальчики, выдумываете всякую чушь».

Рав Шули, довольный тем, как преподнес проблему, вволю чешет свой подбородок, скрытый под бородой.

— А знаешь, я бы мог попросить у тебя твой экземпляр масехты — проверить, вдруг там недостает страниц. Но зачем мне пытаться удостовериться в том, что заведомо не может быть правдой?

Мальчик заливается краской, ежась на стуле:

— А теперь можно мне идти?

— Скоро уйдешь. После того как мы немножко посидим и позанимаемся дафом[34], который ты, возможно, не очень хорошо усвоил.

Мальчик переводит взгляд на потолок — как будто может видеть, как скапливаются наверху и стекают характерные звуки перемены.

Шули тоже поднимает глаза, пока перетаскивает стул к другой стороне стола, где сидит Гавриэль. Раскрывает свой экземпляр Гемары, кладет палец на текст Тосафот[35].

Держа палец на нужной строке, рав Шули наконец-то побуждает мальчика встретиться с ним взглядом — и обнаруживает, что глаза Гавриэля наполнены слезами.

— Не хочешь ли рассказать мне, что еще стряслось? Не может быть, чтобы ты так расстроился оттого, что не пошел гонять мяч.

— На выходных, — говорит Гавриэль, — когда мамы не было дома, я взял из ее стола деньги — я их украл. И пошел на угол, в магазин, и поел трефного.

— Трефного! — повторяет рав Шули, неподдельно огорошенный: такого признания он никак не ожидал.

— Конфет, которые мне хотелось попробовать. И я их съел.

— Зачем вообще такое делать, когда есть столько кошерных конфет? Почему тебе не хочется тех конфет, которые тебе дозволены?

— Их конфеты, — говорит мальчик, подразумевая неевреев, — на вид кажутся намного вкуснее наших.

— Значит, ты хотел узнать, так ли это?

Мальчик кивает, и на стол Шули падает слеза.

— Итак? Ну? — говорит рав Шули. — А на вкус каковы?

— Намного вкуснее, — говорит мальчик, и в его голосе звучит глубокое отчаяние.

Рав Шули искренне, заливисто хохочет.

С его стороны было бы неуместно сообщить ребенку, что так и есть: «их» еда намного вкуснее. Что Шули много лет жил — и ел — в их мире.

Вместо этого Шули говорит:

— Иногда вещи оказываются такими, как мы ожидали. Ты хотел узнать, а теперь знаешь.

Рав Шули закрывает книгу, пододвигается к мальчику.

— Раввины, к твоему сведению, не священники. Чтобы тебя исправить, нам не нужно выслушивать твои секреты. Мы не даруем прощение от имени Бога.

Мальчик смотрит недоуменно и, возможно, с любопытством. Слезы на его глазах высохли.

— Ты воруешь, — говорит Шули. — Ешь конфеты, которых не должен есть. Возможно, ты даже — я этому не верю — жульничаешь и вырываешь страницу. Ну и что? Кого это волнует? Важны не дурные поступки. А печаль, которая за ними стоит. Вот что я хочу исправить. Это происходит по воле йецер а-ра?[36] Что в тебя вселилось? — спрашивает Шули, боясь, что в этот переломный миг загремит звонок на урок. Время не на стороне Шули. — Я спрашиваю серьезно. Ты чувствуешь, что тобой руководит стремление ко злу? Или тебе просто неймется?

— Неймется? Как это? — озадаченно говорит мальчик.

— Я хочу сказать, что раньше, насколько я могу судить, ты вел себя лучше и вид у тебя был счастливый. Я видел: ты взглянешь на заковыристое место в Гемаре и уже тянешь руку, чтобы ответить. Вот и хочу узнать, что произошло с этим мальчиком.

Когда Гавриэль отмалчивается, Шули начинает спрашивать тахлис[37]:

— Думаешь, я не знаю, каково это, когда другие на тебя стучат? Тебя травят? Друзья у тебя вообще есть? Проблема в этом?

— Друзей не очень много. Но дело не в этом.

— И это с тобой происходит весь год. Я спрашивал у других твоих учителей — они тоже заметили. Может быть, летом что-то случилось, может быть, в лагере…

— Наверно, — говорит мальчик, — когда без ребят, то есть они там жили в одной комнате…

— А ты не жил с ними в одной комнате?