Кадиш.com - [13]

Так говорит Шули и не дожидается ответа.

— Не «стремится к знаниям» или «старается раскусить». Нет, не «увлечен», и не «размышляет», и не «вникает» — не эти слова пришли мне на ум, на мой помраченный ум. Изо всех возможных вариантов, которые предлагает наш богатый язык, я подумал одно: «Вот он сидит и усваивает». — Шули встает и вскидывает руку вверх так энергично, что пламя шабатних свечей колеблется. — Разве есть слово, которое подошло бы тут лучше? — вопрошает Шули. И пятится от стола на шаг, словно под натиском своей же истории. — Вот он я, сижу один на диване в гойише Клинтон-Хилле, думаю: «Там вдали, в Иерусалиме, сидит Хеми и усваивает Талмуд, усваивает знания именно так, как задумал А-шем, А-Кадош Барух У[28], — а я, что я-то здесь делаю, в своей пустопорожней жизни? Я-то что усваиваю? Или ничего своего у меня не осталось и эта чужая жизнь присвоила меня?»

Созерцая это фото, Шули распахнул свое сознание перед определенными возможностями, не беспокоясь о том, сколь стеснительно будет осуществление этих возможностей на практике.

Тогда, в самом начале его метаморфозы, ключевую роль сыграла его сестра. Не принуждая брата ничего признавать вслух, поддерживала его затею — большего он и желать не мог.

Приезжая погостить к сестре в Мемфис — вдали от любопытных глаз атеистической, пестрой компании своих бруклинских друзей, — Ларри мог с полной естественностью подчиняться правилам Дины.

В тот период осторожного зондирования Ларри прилетал в Мемфис на выходные и — не выходя из своего привычного образа секулярного дядюшки, паршивой овцы в семье, притворяясь, что соблюдает этикет только из вежливости, — надевал ермолку, когда садился за стол вместе с родными. А когда ермолка уже надета, недалеко и до того, чтобы ее не снимать, а в шабатнее утро, возможно, одолжить у Ави пиджак и, держа за руку племянницу или племянника, увязаться за семейством, когда оно идет пешком в шул[29].

А затем все пошло легко и стремительно. Разве могло быть иначе, если он заново открыл для себя свое единственное, подлинное «я»?

Этот риторический вопрос Шули задает своим гостям за ужином, откупоривая еще одну бутылку вина, ставя точку в рассказе драматичным выстрелом пробки.

В конечном итоге превращение Ларри обратно в Шули было совершенно обычным процессом. Как говорил его дорогой мудрый папа, как подчеркивала его чересчур умная, охочая соваться в чужие дела сестра, как понял в конце концов он сам, его возвращение и возрождение были самыми банальными событиями, какие только могут случиться с заблудшим отпрыском, — Шули вернулся домой, вот и все.

И не только домой к сестре, и не только домой к евреям, — Шули вернулся домой-домой: в Ройял-Хиллс в Бруклине. Вскоре отправился на три станции метро назад, восвояси, к обшитым алюминиевым сайдингом отдельным домам с участками, к средненьким ресторанам, к собратьям-евреям.

Шули возвратился в сердце общины, в которой вырос. Продал квартиру в Клинтон-Хилле примерно в тысячу раз дороже, чем когда-то ее купил, и смог позволить себе скромный дом в квартале, где провел детство. Из этих шальных денег оплачивал многолетнюю учебу, а потом стал получать зарплату, преподавая Гемару в седьмых классах той самой ешивы, где прежде учился сам. Когда он обзавелся женой — а это после знакомства с Мири, его башерт[30], произошло очень скоро, — он смог содержать и жену: она бросила преподавать в старших классах, чтобы учиться самой. Им обоим было важно, чтобы кто-то из них двоих имел возможность целиком посвятить жизнь изучению Торы. И, как выразился Шули, не требовалось бросать монетку, чтобы установить, у кого из них двоих голова варит лучше. Так что Мири стала учиться в женском колеле. Такое равновесие в своей жизни они продолжали поддерживать, когда Бог послал счастливым супругам сначала девочку, а потом мальчика — двоих детей-погодков.

Благодаря учительской зарплате и «клинтон-хиллской кубышке» (как они с Мири прозвали тот неуклонно оскудевавший запас) Шули удавалось всех прокормить и одеть, а на праздники каждый год наряжать семью в блестящие новенькие ботинки и туфли. Дар Божий — вот что такое эти дополнительные деньги. Знак, что Шули сделал так, как надо.

И в такие вот вечера, когда гости, выслушав вдохновляющую историю рава Шули, не просят разъяснить, в чем ее мораль, он разъясняет сам, смущенно и гордо зарумянившись; борода раздвинута в улыбке.

Вновь наполнив все бокалы, рав Шули не усаживается. Кивает жене, а потом обходит стол, встает с той стороны, где сидят, напротив гостей, его дети. Обнимает своего сына Хаима — ему восемь лет, и дочь Наву — ей девять. А потом встает позади детей, держа ладони на их макушках, шевеля пальцами, а дети смеются — ведут себя совсем не так, как в начале вечера, когда он клал руки им на головы, произнося еженедельное благословение. Смотрит с любовью на свою Мири, а она, с любовью, на него. И Шули говорит своим дорогим гостям:

— Своей историей я делюсь с людьми не чтобы похвастаться, не чтобы покрасоваться и даже не для того, чтобы найти оправдание впустую потраченным годам. Я ей делюсь только для того, чтобы сказать: человеку никогда не поздно начать жить своей подлинной жизнью.