Кадис - [77]

XXXIII

Четверть часа спустя на стене против монастыря Кармен я лицом к лицу столкнулся с быстро шагающим лордом Греем. Замедлив свой бег, он сказал:

– О, сеньор де Арасели… слава богу, наконец хоть кто-то составит мне компанию… Я семь раз обошел вокруг Кадиса, без устали шагаю и шагаю по стене… Тоска и отчаяние!.. Мой удел – весь век кружить… кружить вокруг нории.

– Вы в плохом настроении?

– Душа моя черна… чернее ночи, – ответил он как в бреду. – Мне суждено шагать в поисках света, и что же? Никак не вырвусь из рокового круга. Кадис – это круглая тюрьма, стены вращаются вокруг нашего мозга… Я здесь погибаю.

– Вчера вы были так счастливы, а сегодня погибаете! – сказал я.

– Счастлив, говорите вы? – с удивлением ответил лорд Грей. – Как ограничен мир, доступный нашему пониманию! Как бедна вселенная!.. Творец взял себе все лучшее, а нам кинул скорлупу… Мы не можем вырваться из этого проклятого круга… Нет из него выхода… Наша душа алчет бесконечности, а мы, мы не в силах сделать ни шагу в поисках облегчения… Кружить, всегда кружить… как жалкий мул на водокачке… Н-но-о! И снова круг, еще и еще…

– Лорд Грей, Бог дал вам все, а вы попусту растрачиваете богатства вашей души и чувствуете себя несчастным без всякой причины.

– Друг мой, – сказал он, сжимая мою руку с такой силой, словно хотел раздавить ее, – я очень несчастен. Пожалейте меня.

– Если вы называете себя несчастным, то что сказать об ужасных страданиях девушки, которую вы ввергли вчера в бездну бесчестия и позора?

– Вы видели ее? Бедняжка!.. Я умолял ее последовать за мной на Мальту, но она отказалась.

– И хорошо сделала.

– Святая бедняжечка! Когда я впервые увидел Асунсьон, меня поразила не ее совершенная красота и не ее высокие дарования, меня пленило ее благочестие… Все говорили, что она безупречна, все твердили, что ей впору поклоняться, как святыне… Это еще сильнее распаляло меня. Проникнуть во все таинства, узнать, что скрыто под драгоценной оболочкой, заключающей в себе сосредоточенность, благочестие, молчание, скромность, святые помыслы; приблизиться, протянуть руку к небесной статуе, к женщине, достойной быть канонизированной, приподнять покрывало и посмотреть, не скрывается ли за грядой лучезарных облаков нечто от человеческой природы; взять то, что не предназначается ни для одного мужчины; овладеть тем, что, по общему суждению, принадлежит лишь Богу… Какое несказанное наслаждение, какое высокое блаженство… Ах, я притворился, обманул, насмеялся… Проклятая семья… Бороться с ней все равно, что бороться против всей нации… Чтобы взять ее приступом, ни у кого не хватит ни ума, ни хитрости… Да будет тысячу раз проклята История, создавшая столь неприступные крепости.

– Дерзость и легкомыслие человека одерживают верх над Историей.

– А потом все обращается в прах!.. То, что вчера представлялось таким ценным, сегодня не стоит ничего, очарование исчезло, как дым, как тень, как корабль в море… Развеялась прекрасная тайна… Действительность убила все… Я жаждал найти что-то необычайное, небывало грандиозное и возвышенное в этом живом воплощении глубокой веры, упавшем в мои объятья; я надеялся отыскать сокровищницу идеальных наслаждений для души, сжигаемой неутолимой жаждой; получить небесные радости, которые перенесут меня в мир высоких помыслов; но будь проклята природа! Небесное создание, парившее в моих мечтах среди облаков и ангелов и сулившее мне сверхъестественное блаженство, растаяло, как мираж, как свет волшебного фонаря, погашенный грубой рукой. Вечер развлечений кончился. Спокойной ночи… Все исчезло… Мне чудился трепет ангельских крыльев, но, широко открыв глаза, я не увидел ничего, решительно ничего, кроме женщины… точь-в-точь такой же, как всякая другая, как вчерашняя или позавчерашняя.

– Нам приходится мириться с тем, что нам посылает Господь, не требуя большего. В итоге – вы похитили Асунсьон из дому, поклявшись принять католичество и жениться на ней.

– Правда.

– И вы сдержите ваше слово.

– Я не собираюсь жениться.

– В таком случае…

– Я предложил ей поехать со мной на Мальту.

– Она не поедет.

– Зато я еду.

– Милорд, – начал я, стараясь говорить возможно сдержаннее, – под меланхолической миной, сверкающими блестками безудержного воображения вы, несомненно, скрываете глубокие чувства и сердце из чистого золота, а не из того презренного, позолоченного металла, из которого отлиты ваши поступки.

– Что вы желаете этим сказать?

– Что честный человек, подобный вам, конечно, сумеет исправить свой недавний тяжкий грех.

– Арасели, – сухо проговорил англичанин, – вы несносны и навязчивы. Кем вы приходитесь оскорбленной особе – братом, супругом или поклонником?

– Считайте как хотите, – ответил я, становясь перед ним и вынуждая его прекратить свой лихорадочный бег.

– Какое чувство заставляет вас вмешаться в чужие дела? Ведь они вас не касаются. Донкихотство, сплошное донкихотство.

– Я не сумею определить это чувство, но оно с неодолимой силой толкает меня на этот шаг, – ответил я. – Мое чувство, полагаю я, основано на любви к обществу, в котором я живу, и на справедливости, в которую я верю… Я не в силах ни удержать, ни заглушить его. Возможно, я ошибаюсь, но я вижу в вас опасного, хоть и прекрасного, зверя, которого надо настигнуть и покарать.