Кадамбари - [56]

Когда я вышла из воды, увести меня домой моим подругам и матери стоило не меньших усилий, чем заставить реку течь вспять, и по дороге к дому я думала только о Пундарике. Возвратившись во дворец, я прошла в девичьи покои, и с этого момента в горе от разлуки с Пундарикой уже не понимала, вернулась я или все еще рядом с ним, одна или окружена людьми, молчу или разговариваю, бодрствую или сплю, плачу или смеюсь, несчастна я или счастлива, больна или влюблена, беда случилась со мною или радость, день сейчас или ночь, что хорошо, а что плохо. Не сведущая в искусстве любви, я не знала, куда идти, что делать, кого повидать, о чем говорить, с кем поделиться, где искать утешения. Я просто поднялась в свою комнату во дворце, отпустила подруг, заперла дверь, чтобы никто из слуг не мог войти, и одна, позабыв о всех делах, долго стояла, прислонив голову к хрустальному стеклу окна. Я неотрывно глядела в ту сторону, где встретила Пундарику, и сторона эта казалась мне охваченной сиянием, или же выложенной драгоценными каменьями, или залитой океаном амриты, или украшенной пламенем восхода полной луны. Я словно бы желала расспросить о нем ветер, веющий от Аччходы, запахи лесных цветов, звонкое пение птиц. Я завидовала тяготам подвижничества, которые были ему дороги, и готова была принять обет молчания, лишь бы он был ему приятен. Пристрастие, порожденное любовью, заставляло меня приписывать платью аскета благородство, лишь потому что он носил такое платье, юности — очарование, лишь потому что он был молод, цветам Париджаты — прелесть, лишь потому что они его украшали, миру богов — величие, лишь потому что он жил в этом мире, богу любви — всесилие, лишь потому что была всесильна его красота. Хотя он и был далеко, я тянулась к нему лицом, как лотос тянется к солнцу, волна морского прибоя — к луне, павлин — к туче{253}. Все так же на шее моей висели его четки, словно талисман, оберегая меня от смерти из-за горя разлуки. Все так же льнула к моему уху кисть цветов Париджаты, словно нашептывая мне его тайны. Все так же, словно бы вспоминая о блаженстве касания его руки, топорщились волоски на моих щеках, похожие на хрупкие лепестки цветов кадамбы, заложенных за уши.

Есть у меня хранительница ларца с бетелем по имени Таралика, которая вместе со мной ходила купаться на озеро. Когда я стояла у окна, она долго на меня смотрела издали, а потом приблизилась и почтительно сказала: «Царевна, когда, возвращаясь от озера Аччходы, я проходила через густую рощу лиан, ко мне подошел один из двух похожих на богов молодых подвижников, которых мы встретили на берегу, — тот, кто отдал царевне кисть цветов с небесного дерева, — и очень осторожно, стараясь, чтобы не заметил его спутник, стал спрашивать о тебе: „Милая, кто эта девушка, чья она дочь, как ее зовут и куда она идет?“ Я отвечала: „Она дочь апсары Гаури, рожденной от лучей божественного месяца, и царя гандхарвов Хансы, на чьих ногах ногти отполированы драгоценными зубьями корон его родичей, чьи могучие плечи покрыты узорами краски со щек женщин-гандхарвов, льнущих к нему в любовном томлении, чьим троном служит подобная лотосу рука Лакшми{254}. Имя ее Махашвета, и она идет в город гандхарвов на горе Хемакуте“. Выслушав меня, он некоторое время молчал, о чем-то размышляя, долго смотрел на меня немигающим взором, словно о чем-то умоляя, а затем снова заговорил: „Милая, хоть ты еще молода, но не кажешься легкомысленной, а твоя красота внушает доверие. Не исполнишь ли ты одну мою просьбу, с которой я хочу к тебе обратиться?“ Почтительно сложив руки, я ответила со всей скромностью: „Зачем, господин, ты просишь об этом? Кто я в сравнении с тобой? Такие, как ты, великие духом, почитаемые всеми тремя мирами, даже взор свой, способный искоренить любое зло, не направляют на таких, как я, если только мы не стяжаем от богов особую милость. Тем более они не обращаются к нам с просьбой. Смело приказывай, что мне сделать, окажи мне такую честь“. На мои слова он ответствовал ласковым взглядом, словно я его подруга, помощница или даже спасительница, сорвал лист с растущего рядом дерева тамалы, растер его на камне, так что выступил сок, благоуханный, как мускус слона, и, обмакнув в этот сок ноготь своего мизинца, что-то начертал на полоске лыка, которую оторвал от собственного платья. Затем он мне отдал лыко с напутствием: „Передай незаметно это письмо своей госпоже, когда она останется одна“». Так сказав, Таралика достала из ларца с бетелем письмо и вручила его мне.

Ее рассказ о Пундарике заворожил меня, точно гимн любви. Хотя слова, которые она выговаривала, состояли только из звуков, они словно бы даровали мне блаженство осязания; хотя они были адресованы только слуху, но пронизали все мое тело, и на нем от радости поднялись все волоски. Я взяла из рук Таралики полоску лыка и увидела на ней стихи, написанные в метре арья:{255}

Белой нитью жемчуга

        ты пленила мне сердце,

И оно потянулось к тебе

        в надежде на встречу,

Словно гусь, плененный

        жемчужными стеблями лотоса

И плывущий за ними

        по глади озера Манаса.