Кадамбари - [55]
Сегодня — четырнадцатый день темной половины месяца, и, чтобы совершить положенную в этот день церемонию в честь обитающего на Кайласе супруга Амбики, Пундарика оставил мир бессмертных богов и вместе со мною направился к этой горе. Когда он проходил через лес Нандану, навстречу ему, опираясь на руку прекрасной богини месяца мадху, вышла богиня этого леса, хмельная от цветочного вина, с венком цветов бакулы на голове, в гирлянде из цветов и листьев, ниспадающей до колен, со свежими побегами цветов манго в ушах. В руке она держала кисть цветов Париджаты, и, поклонившись Пундарике, она сказала: „Почтенный, эта кисть, подобно твоей красоте, способна радовать взоры всех существ в трех мирах. Сделай милость, возложи ее, жаждущую стать твоим украшением, себе на ухо. Тогда рождение Париджаты на свет не будет бесплодным“. Несмотря на ее уговоры, Пундарика, в смущении от похвал своей красоте опустив голову, продолжал свой путь, не обращая на нее внимания. Но она неотступно следовала за ним, и тогда я сказал: „Что здесь дурного, друг? Исполни ее просьбу“. А затем, как он тому ни противился, я чуть ли не силой украсил кистью цветов Париджаты его ухо. Вот я и рассказал тебе все, о чем ты просила: кто он, чей сын, что это за цветы и как они к нему попали».
Как только он кончил рассказывать, Пундарика, слегка улыбнувшись, сам обратился ко мне: «О любопытная! К чему все эти расспросы? Если тебе пришелся по сердцу сладкий запах этих цветов, возьми их себе». С этими словами он подошел ко мне, снял кисть цветов со своего уха и приладил ее к моему, а пчелы в цветах жужжали так сладостно, будто молили меня о любовном свидании. В предвкушении касания его руки у меня там, где он прилаживал кисть, поднялись все волоски на коже, словно стебли новых цветов дерева Париджаты. Да и у него, когда он дотронулся до моей щеки, от радости задрожали пальцы, и он даже не заметил, как обронил не только свою стыдливость, но и четки, которые держал в руке. Прежде чем они упали на землю, я успела подхватить их и, словно бы в шутку, надела себе на шею. Подобного ожерелья я никогда не носила и ощутила такое блаженство, как будто это не четки, а руки молодого подвижника обвились вокруг моей шеи.
Как раз в это время держательница моего зонта мне сказала: «Царевна, купание царицы закончилось. Настало время возвращаться домой. Изволь и ты совершить омовение». Этими словами я, точно плененная слониха первым уколом бодца, была вырвана против собственной воли из блаженной неги и побрела купаться, с трудом отведя от Пундарики взгляд, который тонул в нектаре его красоты, был как бы пришпилен к его щекам иглами поднявшихся на них волосков, приколот к нему острыми наконечниками стрел Маданы, привязан цепью его достоинств. А когда я уходила, второй молодой аскет, видя, что Пундарика потерял всю свою невозмутимость, сказал ему дружески, но слегка недовольно:
«Друг Пундарика! Это недостойно тебя. Ты готов идти путем обычных людей, мудрецам же подобает твердость духа. Разве ты не видишь, что не владеешь собой и охвачен растерянностью, точно простой смертный? Откуда это смятение чувств, которого ты не ведал до нынешнего дня? Где твоя стойкость? Где самообладание? Где власть над разумом? Где хладнокровие? Где обет ученичества, завещанный тебе предками? Где безразличие ко всему мирскому? Где наставления твоих учителей? Где твои ученость и обет бесстрастия? Где вражда к наслаждениям и равнодушие к успеху? Где преданность покаянию? Где благочестие, где отказ от удовольствий, где юношеская скромность? Поистине, мудрость никчемна, наставление в добродетели бесплодно, ученость беспомощна, способность различать добро и зло бесполезна, рассудок бессилен, знания бессмысленны, если в этом мире даже таких, как ты, пятнают страсти и покоряет безумие любви. Неужели ты даже не заметил, что из твоих рук выпали четки и что не ты их потом подобрал? Ты лишился разума! Ладно, пусть четки пропали, но сбереги хотя бы свое сердце, которое тоже хочет унести эта негодница!»
Так он увещевал Пундарику, а тот, словно бы слегка устыдившись, сказал: «Друг Капинджала! Ты заблуждаешься на мой счет. Я не намерен терпеть обиду и допустить, чтобы эта дурно воспитанная девушка унесла мои четки». С этими словами он повернул ко мне свое похожее на луну лицо, пленяющее притворным гневом, чарующее усилием грозно нахмурить брови, украшенное дрожанием губ, жаждущих поцелуя, и добавил: «Ветреница, ты и шагу отсюда не сделаешь, если сперва не возвратишь мои четки». Услышав это, я сняла с шеи нитку жемчуга и, как цветочную гроздь, которую дарят в начале радостного танца Маданы, вложила ему в руку со словами: «Возьми, господин, свои четки». Не отводя глаз от моего лица, он взял рассеянно жемчуг, а я пошла совершать омовение, хотя и так уже вся была омыта потом любовной лихорадки.
