От скрипа качелей Вере вдруг стало жутко, как от далекого волчьего воя, как от вопля из темной подворотни. Чужой?
Вера встала с дивана. Подташнивало, в висок впилась тупая боль, как часто бывает после сна в духоте, и на руках вдруг встали дыбом волоски — отвратительное ощущение горячего озноба. Пол под босыми ногами был тепел и шершав; дверь отворилась без звука.
Зато еле слышно скрипнула ступенька на лестнице — и Вере показалось, что папа в нижней комнате всхрапнул и перевернулся на другой бок. От этих мирных звуков ужас отчего-то заполз в сердце медленным липким щупальцем — и Вера почувствовала, как в пушке над верхней губой выступают капельки пота.
Футболка прилипла к горячему телу. Вера кралась по собственному дому, как по глубоким тылам непроясненного врага, ее сердце колотилось с бешеной силой, а дыхание сбивалось от мысли, что этот стук — этот чудовищный грохот — услышат, а услышав — проснутся. Что будет хуже — разбудить маму или разбудить папу — Вера не знала: то и другое почему-то казалось немыслимым. Качели можно было легко увидеть из окна их спальни, но Вера содрогнулась от одной мысли об этом.
Взвесь смутных страхов плескалась у нее под ребрами; ужас накатывал волнами, как прибой, и хуже всего была его абсолютная иррациональность и непонятность.
Родители должны бы были излучать ауру защищенности и покоя — а между тем, главная причина ужаса заключалась именно в них. Вера чувствовала себя хуже, чем в полном одиночестве.
Она прокралась через кухню, бледно и тускло освещенную непонятно чем. Отодвинула задвижку на входной двери. Дверь открылась бесшумно, как во сне. Лицо ощутило еле заметную разницу в температуре воздуха внутри и снаружи дома: мутная темень оказалась чуть прохладней, Вера почувствовала, как испаряются струйки пота с висков.
Пустое, беззвездное небо, не дыша, расстелилось над поселком, нелепым нагромождением каких-то темных конструкций, ощетиненных скрученной проволокой веток. Плоский лес вырезали из черного картона, наклеили на этот тусклый фон — а над ним висела нереально огромная, круглая, медная луна. Весь этот неумело и неумно сделанный коллаж уже сам по себе вызывал тоску — страх стал удушающим, как ядовитый газ.
В мертвой ватной тишине по-прежнему скрипели качели.
Вера заглянула за угол дома, готовая увидеть что угодно. Любой неописуемый ужас.
На качелях сидела девочка. Просто девочка, не старше Веры. Ее белая футболка и светлые шорты сияли в глухой темноте. Светлая фигурка льнула к тросу, вытянув руку вверх, как, бывало, делала сама Вера. Качели качались еле-еле, мерно и печально поскрипывая.
— Ты здешняя? — спросила Вера, и голос канул во тьму без эха, бессильно и глухо.
— Теперь — да, — сказала девочка.
Звук человеческого голоса успокоил Веру; она подошла ближе. Волосы у девочки — легкие, русые, рассыпались по плечам. Худенькое личико. Глаза влажно блестят в темноте. Ей не спится, как и Вере? Душно?
— Душно, да? — спросила Вера.
— Мне теперь всегда душно, — сказала девочка грустно. — А тебе — нет?
— Нет… — Вера вдруг снова почувствовала горячий озноб, и тончайшие волоски на голых руках поднялись торчком, покалывая, как иглы у ежа. — Почему? Мне — только сейчас…
— Я не могла дышать, — сказала девочка, доверчиво глядя Вере в лицо. — Мне мешали его руки, понимаешь? Он держал меня за горло, чтобы я не сопротивлялась. И теперь мне все время душно.
Вера невольно взглянула на ее шею. На матовой коже, белеющей в темноте, как молодая луна, медленно проступили темные следы пальцев, становясь под пристальным взглядом Веры все заметнее.
— Больно? — голос Веры сорвался, она кашлянула и повторила. — Больно?
— Уже нет, — сказала девочка, встряхнув головой. — Было. Я заблудилась в лесу, тут недалеко. Он мне помог выйти в поселок — выглядел добрым таким толстым дядькой… А потом спросил, хочу ли я пить. Уже тут, около дома…
Вера, окутанная черной шерстяной шалью ужаса, задыхаясь от тошной жары, оцепенела, замерла мышью, на которую упала огромная тень. Сил хватило только шепотом спросить:
— Давно?
— В позапрошлом году, — сказала девочка безмятежно. — Какая разница? Все равно мы с тобой ровесницы… Может, ты потом будешь старше меня, а может, и нет.
— Так не бывает.
— Для кого?
Вера замолчала. Качели тихонько поскрипывали. Девочка раскачивала их чуть-чуть; ее рука была по-прежнему вытянута вдоль троса — Вера теперь отчетливо видела на ней темные царапины от локтя до запястья. Лесной паучок шустро полз по светлой футболке.
— Как тебя зовут? — спросила Вера, наконец.
— Алиса, — сказала девочка. — Я знаю, как глубоко… как глубоко, — и постучала по земле носком поношенной туфли. — И еще много чего знаю. Мне только обидно.
— Обидно?
— Что я не закричала. Поэтому я и гуляю тут. Лешаки болтают, что я уже — как они, но они ничего не знают. Я с ними не откровенничала. А с тобой надо серьезно поговорить.
— Зачем? — спросила Вера. Хотелось думать, что снится путаный сон — девочка с прошлогодней листвой в потускневших волосах, в футболке, серой, в потеках чего-то темного, в шортах, заскорузлых от крови и грязи, серьезно, с тихим сочувствием смотрела на нее, грызя травинку с колоском на конце. Она не дышала; у нее не было голоса, кроме воображаемого голоса ночной темноты. На ее разбитые туфли выпала роса.
