Кабы не радуга - [9]

Лучше играть в домино во дворе под сенью

огромного дуба, чем становиться тенью

самого себя, слышать Голос, видеть виденья.

Но Голос звучит, виденья перед глазами

стоят, зачем – не понимая сами.

Тот же Голос, который сказал "Изыди!".

Куда изыди? Правнуки – к той же Изиде,

в страну кирпичей и корзин, откуда

не выбраться, если не будет чуда.

Абрам берет нож, которым резали булку,

кричит в окно: "Исаак! Айда на прогулку!"

И уводит сына вверх по наклонному переулку.

"…Доколе облако не взяло Его из вида их…"

…Доколе облако не взяло Его из вида их

и не вернуло. А кто же отдаст, если возьмет?

Он пребывает с нами, но их оставил одних

посреди земли, где течет молоко и мед.

Посреди времен, где с пророком спорит пророк

за верное вечное слово и лучший кусок,

где невинный отрок пускает струю в песок.

Внутри домов, где застит дверной проем

тучный римлянин со щитом и копьем,

где сестра говорит сестре: "Давай поиграем вдвоем!"

На земле, где пока светло, но скоро будет темно.

В душе, где между сердцем и разумом – каменная стена.

"Где, смерть, твое жало?" – Да вот же оно!

"Где, ад, победа твоя?" – А вот и она!

Что ж Ты стоишь и стучишь? Не тревожь мальца.

Он, руку в карман запустив, изучает свежий "Плейбой".

Дай ему прежде убить и похоронить отца,

а потом он, возможно, пойдет за Тобой.

Мама, можно потрогать золотого тельца?

В пионерском лагере горнист протрубил отбой.

"Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб…"

Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб.

Благородный афганский народ победит в борьбе.

Анекдот. "Здесь живет Петя, мать его еб?" —

"Я его мать!" – "Блядь, так мне ж не к тебе

надо, мать твою еб!" – "Мама, к тебе пришли!"

Сынок, тебя призовут, сынок, погоди!

Слишком жарко для водки. Гитара бренчит вдали.

Подонки ходят туда. А ты туда не ходи.

Не отпускай свою память гулять во дворе,

где ходят старик в трусах и женщина в бигуди.

Не пей, сынок, больше не пей, не стой на жаре.

А где же еще стоять с наколкою на груди:

орел, распластавши крылья, несет змею.

На столе помидоры, губчатый хлеб ржаной.

Чумазый мальчишка прячет в кулачке за спиной

серебряную монетку – юность мою.

"При скончании века, на его острие…"

При скончании века, на его острие,

совпадающем в данном случае с острием иглы,

скользящей по черной бороздке, кавалер де Грие

поет о своей Манон. Тополь в виде метлы,

прислоненной к небу, сметает прочь остатки ночных

светил и ошметки своей же листвы заодно.

Звуки ложатся в стопку, как в церквах у свечных

ящиков поминальники. Голгофа входит в окно

черною крестовиной, понуждая звучать

арию как молитву. Шипение, треск, щелчки

придают торжественность голосу, накладывая печать

церковности на историю, в которой сердца толчки

не более чем механика. Работа пружины. Завод.

Ящик красного дерева. Ручка, что в наши дни

напомнит о кофемолке. Вот

мы и остались из всей родни на свете одни,

"Юлий Генрихъ Циммерманъ". Поставщик двора

расстрелянного величества. Тяжелый диск на штырьке,

покрытый зеленым сукном. Рулетка и ломбер. Вчера,

лет девяносто тому, солдат выносил на штыке

на свалку русской истории милую тусклую жизнь

наших прабабок и прадедов. Дачную местность. Сирень.

Однообразный мотив, с которым только свяжись —

не отцепится, не разломив голову, что мигрень.

"Сцепленье, расхождение, сплетенье…"

Сцепленье, расхождение, сплетенье

трех нот в грегорианском песнопенье.

Теченье-лопотание потока,

латыни шелестящая осока.

Здесь символ Агнца видит символ Рыбы,

глядясь в быстротекущие изгибы.

Здесь крест сияет меж рогов оленя,

здесь просит лев: "Прими мои моленья!"

Здесь скалы говорят о твердой вере,

полет голубки – о грядущем веке.

Здесь, пошатнувшись, можно опереться

на что угодно. Жаль, не отогреться.

Здесь яд светлеет, смешиваясь с кровью,

и ангел ставит камень к изголовью.

"И еще, закрыв глаза, представляешь лазурные воды…"

И еще, закрыв глаза, представляешь лазурные воды.

Это лагуна. На берегу небольшой укрепленный город.

Над лагуной облако. Ангелы, словно годы,

медленно пролетают. В церкви тяжелые своды

держатся на молитвах о том, чтобы не постигли

град ни огонь, ни меч, ни потоп, ни голод.

Послушник в белом ползет к прелату. Его постригли.

Между тем противник ведет осаду, запас еды на исходе.

В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога.

Но это обычные вещи. Все ведут себя, вроде

ничего не случилось. Девушка-недотрога

ушла с солдатом. Ноги торчат из стога

прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.

Все навсегда пропало. Никто не заметил пропажи.

На рынке христопродавцы кричат, набивая цену.

На дозорной башне пялят пустые глазницы стражи,

ослепленные за неспособность видеть сквозь стену.

"Средневековье бывает довольно часто…"

Средневековье бывает довольно часто

и длится довольно долго, обычно не совпадая

со временем нашей жизни. Оно бывает уделом

мертвых девственниц, королей, архиепископов, нищих,

продолговатых статуй, слепых от рожденья,

в ниспадающих складках, застывших в нишах.

От средних веков остаются сооруженья.

Камень на камень наваливается всем телом.

Синагога с завязанными глазами стоит, рыдая.

Рядом с ней улыбается Церковь. Вероятно, от счастья.

Средневековье бывает у мертвых. Нам от этого рая

остается то античность, то Просвещенье, то Возрожденье.