Кабы не радуга - [8]

загорается. Белые голубицы

зарезаны и сожжены

на алтарях столицы,

во славу добродетельной и премудрой жены.

"На плоскую крышу дома жертвенный свет луны…"

На плоскую крышу дома жертвенный свет луны

ложится. Он наполняет собою двор,

серебрит без того серебристые кроны древ.

Лежу, запрокинув голову к небесам.

Небеса начинают вращаться. Они вольны

делать что им угодно. Они омрачают взор

слишком внимательный. Они отверзают зев,

бездну, которой Всевышний страшится сам.

Выпирают, клубясь, деревья из-за оград.

Вспоминают дороги тех, кто ушел вчера.

Тяжкий жар вожделения опускается в пах.

Минута – и тело охватывает дрожь.

Глиняный град ступенями сходит в ад.

Над ним нависает Храмовая гора.

Мир преисподней страшен на первых порах.

Звездное небо лжет. И я повторяю ложь.

"Отбросы, обноски, обломки…"

Отбросы, обноски, обломки

образуют культурный слой,

то, что стало костями, черепками или золой;

пронумерованные фрагменты, разложив

рядом (или рядком) на мешковине,

расчистив метелкой из перьев сизых и жестких,

могут собрать, воссоздав, древний сосуд,

который, свое отслужив,

забыл о том, что хранил в сердцевине.

Это о черепках. Что до громоздких

обломков черепа, то они могут лежать спокойно,

пока труба не позовет на Суд

кости, мышцы и нервы; все это послойно

возобновляет тело, которое вознесут

ангелы в райские кущи – по недосмотру, или

бесы утащат в ад – честь по заслугам;

у подсудимой души и у воскресшей пыли

вряд ли найдутся причины

восхищаться друг другом.

Среди прочих находок – медные зеркала,

вернее, остатки их, под патиной отражений,

без остатка поглощающие лучи,

затягивающие, как воронка; вечная мгла

ненасытна, рассеять ее – кричи не кричи —

не удается. Единственный шанс поправить дела —

действовать недеянием. Не делать резких движений.

Под чернотой непроглядной скрыто лицо твое,

или Твое Лицо. Восстановив черты

посредством работ по времени и металлу,

удается хотя бы немного отодвинуть небытие

и, сотворив молитву, приблизив глаза к овалу,

попробовать убедиться, что это и вправду Ты.

"Дворик, вместившийся в рамах оконных…"

Дворик, вместившийся в рамах оконных

между иконой и белой плитой.

Ветка в пупырышках светло-зеленых,

маленький купол и крест золотой.

Дни за неделю заметно длиннее,

жаль только, годы совсем коротки.

Небо безоблачно – Богу виднее:

дворик, старухи, цветные платки.

Ты, для Себя сохраняющий горстку

старых домов – низкорослых, жилых,

купол, что сверху – не больше наперстка,

не отличаешь особо от них.

Ко Всехскорбященской, что на Ордынке,

сходятся люди – вдвоем и втроем.

Души плывут, как весенние льдинки,

Дух омывает их, как водоем.

Вижу чертог Твой украшенный, Спасе,

но одеяния нет, чтоб войти.

Темные складки души в одночасье

сам, Светодавче, разгладь, просвети.

Нет мне спасения, разве что чудо.

Нынче не шьют покаянных рубах.

Корочкой, словно во время простуды,

ложь запеклась у меня на губах.

"Не лягу спать в одном шатре…"

М. Г.

Не лягу спать в одном шатре

с тобой, Юдифь. Мои войска

(мечи в руках – в глазах тоска)

построились в каре.

Плевать. Я заведу в квадрат

твою страну, ее жильцов,

прах прадедов, тела отцов,

ошметки плоти – всех подряд,

мочащихся к стене,

я завлеку к себе в шатер

всю чистоту твоих сестер:

теперь она в цене.

Пускай растут в утробах их

мои солдаты. Пусть в живых

останутся они.

Пускай издохнут в родовых

мученьях матери. Взгляни —

их нет. Разрой своим мечом

песок. Не думай ни о чем.

Ложись со мной. Усни.

Но молча в раме золотой

ты катишь по траве пятой

подобие мяча,

лицом к толпе, склоняясь вбок,

под тканью выпятив лобок

и груди. Солнце из-за туч

шлет утренний багровый луч

на лезвие меча.

Войнушки

На убитом враге

на одной ноге

стоит дебил-ветеран.

Его голова

торчит, чуть жива,

а член скончался от ран.

Божье имя, поди,

из пустой груди

давно улетело, как вран.

Приветик, Оська! Глядь, впереди

клубится густой туман.

Друг, позарез четвертак, хоть роди!

Шарман, придержи карман!

В глубине двора

войнушки-игра,

калечит себя детвора.

Васька, гребаный в грот,

жует бутерброд,

на нем пузырится икра.

С надеждой глядит советский народ

на острие топора.

Есть еще время идти вперед

и силы кричать "Ура!".

"Удушающий аромат…"

Удушающий аромат

цветущих столетних лип,

лилово-малиново-алый закат.

Крик матери. Детский всхлип.

Черный с желтым китайский халат.

Отчим – тот еще тип.

Бронзовка летит на газон,

забирается в глубь цветка.

Начинается долгий дачный сезон.

Странно, что жизнь коротка.

Странно, она проходит как сон,

как мелькание мотылька.

Говорящий столб. Сообщение ТАСС.

В кастрюльке суп разогрет.

Рукомойник. Эмалированный таз,

поставленный на табурет.

Сколько раз тебе говорят! Сколько раз!

Сколько лет тебе, сколько лет?

И опять пластинка – щелчок, повтор,

повтор и опять щелчок.

Лоза цепляется за забор.

Мать собирает кудри в пучок.

Пластинка крутится до сих пор.

Летит золотой жучок.

"Жили совсем недавно Абрам и Сара…"

Жили совсем недавно Абрам и Сара.

Сара с кошелками возвращалась с базара.

Абрам сидел у окна и читал газету,

передовицу – как поклоняться Сету,

Осирису, Ра, Анубису или Изиде,

как сладко мумии спать в большой пирамиде.

В детстве он тоже мечтал стать мумией. Позже

он приобрел отвращение к черной высохшей коже,

золоченым маскам, расписным саркофагам.

Лучше остаться живым и работать завмагом.