Кабы не радуга - [39]

ни в августовскую жару ни в январскую стужу

ни в кино украина ни в имени горе-героя

в платье из бабушкиного сукна черт-те какого покроя

ни в парк культуры на игрушечную лошадку

ни на площадь ни в клуб ни на танцплощадку

то-то радости прижиматься локтями толкаться

то-то нежности переминаться топтаться

то-то похоть и страсти под звуки оркестра

то-то провал отчисленье после второго семестра

а там и армия построенье стрельбы казарма

не бойся мальчик это такая карма

это такая сансара обозренья зигзаг удачи

в ином воплощенье там будет лучше иначе

Дайвинг

Многоцветная рыба ходит на плавниках как на лапах.

Задние плавники – ноги, передние – руки.

У нее есть нос – она ощущает запах.

У нее есть язык, и она издает звуки.

Правда, ей еще далеко до осмысленной речи,

но она среди коралловых рифов ступает бодро.

Передние плавники – кисти, предплечья, плечи.

Задние плавники – стопы, голени, бедра.

Вот и еж морской – у него и руки-иглы, и ноги-иглы.

У него череп и панцирь, мозг и мышцы – это одно и то же.

Морские ежи знают слова, мы смысла их не постигли,

потому что не слушали – и не услышим, похоже.

"Осень чем холодней, тем прозрачнее. Сад…"

Осень чем холодней, тем прозрачнее. Сад

чем запущенней, тем романтичней. Фасад

старого здания чем обшарпанней, тем

уютней живется внутри. Из всех систем

хаос кажется привлекательней. Желание навести

порядок внушает ужас. Хочешь – сминай в горсти

цветок хризантемы или листву вороши каблуком,

на деревянной скамейке, размышляя тайком

о худшем будущем, государственном воровстве,

победе правых на выборах, об осенней листве,

сжигаемой (это кремация или аутодафе?),

о последней строчке в самой последней строфе.

"Все тяжелей и муторнее сны…"

Все тяжелей и муторнее сны.

Все меньше зелени, все больше желтизны.

Закон природы: подступает смена

времен, не только года – вообще.

Пытаемся развеяться – вотще.

Звучит сирена.

От моря поднимается туман.

Какой простор взыскательным умам!

Сиди и вычисляй, почем фунт лиха.

Под вечер коньяком себя взбодрим.

С лица с лицом смывает время грим.

Оно – безлико.

"Плоское серое небо – как натянутый холст…"

Плоское серое небо – как натянутый холст.

Рисуй на нем что угодно: хочешь – ангела, или

стратегический бомбардировщик, поджавший хвост,

или мелких птиц, что ангелов потеснили.

Но ни рисовать по небу, ни чертить по воде

Ты не хочешь – ведь дело того не стоит.

Оставайся вовек неподвижен в собственной правоте.

Ничто Тебя не тревожит, ничто не беспокоит.

Твое сердце бьется ритмично, дыхание глубоко,

Ты чувствуешь жар в руках и приятную тяжесть.

На губах Твоих не обсохло материнское молоко,

но утереть его с уст Твоих я никак не отважусь.

"в дачной железной бочке с зеленой бывшей водой дождевою…"

в дачной железной бочке с зеленой бывшей водой дождевою

комариные личинки плавают вниз головою

хвосты с дыхаловкой выставляют наружу

не знают бедняги что я их блаженство нарушу

две капли керосина растекаются радужной пленкой

задохнулась личинка прощай нерожденный комарик

с песенкой тонкой

в ссср малярия побеждена в честь этого выпущена

почтовая марка

вернее серия в кляссере нечто вроде подарка

за успехи в учебе послушание устойчивые повадки

юного натуралиста с которого взятки гладки

на чулочках штопка на штанах заплатки

вечно разбиты коленки не жалеют зеленки

на столе мухи ползают вдоль-поперек клеенки

ближе к ночи появятся звезды соберутся в созвездья

ходит с задранной головой маленький человек предместья

взрослые комарихи помышляют о кровной мести

и летучие мыши вихляют вцепятся света не взвидишь

бабушка варит компот и что-то бормочет на идиш

"Закулиса, сука, подполье, двойное дно…"

Закулиса, сука, подполье, двойное дно,

на бледном лице Европы – дьявольское пятно,

черное, невыводимое, что твоя меланома,

проще пареной репы, сложнее бинома.

Что улыбаешься, сволочь? Видать, и ты заодно.

Ты засорил нашу речь звучаньем еврейских слов.

В церковь не ходишь, не соблюдаешь постов.

Землю не пашешь, не куешь подков для лошадок,

не орошаешь кровью сельский бетон танцплощадок,

не греешь ладони у пионерских костров.

Сидишь в нарукавниках, лысый, лишенный особых примет,

щелкаешь счетами, будто компьютера нет,

заполняешь страницы тайной конторской книги,

на тебе – проклятье, на нас, дураках, – вериги,

с нами свет, но, блин, нам не мил этот белый свет!

С нами Бог, но зачем Он нам – не пойму.

Видно, тайна сия велика, нам не по уму.

И, положа ладонь на горящее сердце,

скажу, что есть очарование в иноверце,

и я бы сменял свой свет на его сокрытую тьму.

Я бы в ней копошился, как добросовестный крот.

Писал бы не слева направо, а наоборот.

Построил бы башню, вступил в борьбу с небесами…

Но нет! Вы нам не нужны! Мы и сами с усами,

мы и сами погубим человеческий род.

"Хлопает дверь…"

Хлопает дверь.

Тяжелая поступь пьяного человека

по железной лестнице бывшего черного хода.

Он ушел. Наконец-то он ушел.

Дочь помогает матери

подняться с пола, вытирает ей кровь с лица,

ведет в ванную.

"Он изменится, он изменится к лучшему, —

так она бормочет, как монах Иисусову молитву, —

он скоро изменится…"

Выключаю телевизор,

не дослушав сводку последних известий.

Мир изменится, думаю я, мир изменится к лучшему,

он скоро изменится, не может быть иначе.