Кабы не радуга - [40]

"Горящие путевки в холода…"

Горящие путевки в холода.

Подернутая корочкой вода.

Гуляют пары в парках санаторных,

почти пустых, а потому просторных.

Да, не сезон. Но, впрочем, города,

приславшие сюда оздоровляться,

ужасны. И не стоит удивляться

что, вырвавшись оттуда, "господа

и дамы" как бы просятся в объятья,

не веря чувствам, не страшась проклятья,

не мысля, не сгорая со стыда.

Они – подобья парковых скульптур,

частично сохранившихся. И все же

порою холодок бежит по коже.

Старорежимный мраморный амур

сгибает лук, и стрелы меж лопаток

торчат, и срок тоски любовной краток,

как посреди работы перекур.

Итак, листва хрустит под каблуком,

скамейки сиротеют вдоль аллеи,

фонтан иссяк, видать, воды жалея.

И денежки, что выделил профком

(сказать вам честно – жалкая подачка),

закончились, и в ход пошла заначка —

все собранное от семьи тайком, —

за книжками, за старым пианино.

И осень привечает гражданина,

скорее над хмельком, чем под хмельком.

Оккупация

враг перешел границу

а граница не понимала

враг захватил столицу

а столица тихо дремала

враг соблазнил девицу

а девице и горя мало

в срок родила ублюдка

а потом лишилась рассудка

иссохла совсем запостившись

и дитя прокормить ей нечем

а враг исчез не простившись

ушел никем не замечен

Ода памятнику

1

Пытливый Бог, из облака следящий,

к примеру, за подсчетом голосов

на местных выборах, за точностью часов

на мэрии, как видно, спрятал в ящик

наш разум и задвинул на засов

подалее от ангелов парящих.

В коробке косной костной черепной

мысль взаперти, как за глухой стеной.

2

Вот вековой платан широколистый

(о чае скажут – крупнолистовой)

шумит над непокрытой головой

поэта, и узор волос волнистый,

но бронзовый. Почетный постовой

в молчанье напрягает лоб бугристый.

В четыре струйки из нелепых рыб

течет вода. Поэт давно погиб.

3

Невольник смерти (в смерти нет свободы),

невольник чести (в школе наизусть),

слуга императрицы (ну и пусть),

слуга породы или царь природы

навек застыл, изображая грусть.

Пожил бы с нами здесь в лихие годы!

Плевок – в ответ улыбка и кивок.

Лакей с мундира уберет плевок.

4

Мы все его лакеи. Суть лакея —

очистить обувь на его ногах,

начистить рожи на его врагах,

со щеткою сгибаться не умея.

Темнеет рано. Барин весь в долгах.

А нам, рабам, положена ливрея,

случайный золотой из барских рук

и обращенье "Услужи-ка, друг".

"Лещенко поет про Дуню да про жирный блин…"

Лещенко поет про Дуню да про жирный блин,

повизгивает скрипочка, рыдает гармонь.

Девушке под юбку лезет офицер-румын,

девка бьет его ладошкой, говорит: "Не тронь!"

А румын не понимает, да ему ни к чему.

На подносе два графинчика несет половой.

Водочка – подпорочка нетрезвому уму,

где мужчинка с бабой, там инстинкт половой.

Ох, инстинкт половой, перчик кверху головой,

мягкие перинки да жаркие тела.

Что за курва Одесса, хороша собой,

под румына да под немца радостно легла.

Радостно легла да коленки развела,

что за бедра, что за грудь – богата и бела!

Богата да бела, упруга, хороша.

А тут еще и Масленица – веселись, душа!

Как на Масленой неделе

на жида петлю надели,

а веревка лопнула

и жида прихлопнула!

Лещенко поет про Дуньку да про жирный блин.

Оккупационная ранняя весна.

Сталин с Гитлером сцепился, с исполином исполин,

кинолента крутится, концовка не ясна.

Хороша Одесса, даже если мир в огне.

Отступают коммунисты глубже на восток.

Банка с веточкой каштана стоит на окне.

Клейкие чешуйки раздвигает листок.

"Шестая часть суши заляпана красной краской…"

Шестая часть суши заляпана красной краской.

От Москвы до окраин идет человек, озираясь с опаской.

Хочу почерпнути Дону немецкой каской.

Хочу скосить под корень, а лучше бы выдрать с корнем.

Хочу быть смелым, сильным, смиренным, покорным.

Быть меньшим хочу, чтобы бóльшим быть в мире горнем.

Хочу давить из себя раба, чтоб меня полюбил Хозяин.

Хочу вернуться в Москву с самых окраин.

Не бойся меня, Авель, я брат твой Каин.

Нас Ева качала с тобой в одной колыбели.

А теперь мы выросли, голоса огрубели.

Бог дал нам цель, но мы не достигли цели.

Я хочу вернуться под гнет, быть винтиком, шпунтиком,

пешкой.

Ты надоел мне, Авель, со своей суетой и спешкой.

Уйди с дороги, брат, не смотри на меня с усмешкой.

"Рассветные облака на сероватом фоне…"

Рассветные облака на сероватом фоне.

Мороз прихватил траву и листву под ногами.

Я знаю толк в блеклом, чуть розоватом тоне.

Я разбираюсь в птичьем, воронье-грачином гаме.

Наречья грачей и ворон напоминают сходством

славянские языки – все понимают друг друга.

Но птицы ходят, будто гордясь превосходством,

земля покуда не смерзлась – черна, упруга.

И нас пока холода до костей не пробрали.

И наши тела упруги, мягче полена.

Вселенский разум твердеет в хрупком кристалле,

и это заметней среди осеннего тлена.

За чертой городской, где меньше трудовой дисциплины,

геометрии, алгебры, точной науки школьной,

я иду – двуногая тварь, созданная из глины,

подальше от магистрали, дорогой узкой, окольной.

"При передаче легенды из уст в уста…"

При передаче легенды из уст в уста

слова стираются, меняют свои места:

сатир обернется грифоном, грифон – кентавром,

испанский еврей – венецианским мавром.

Лучше легенду прочесть с листа —

папируса ли, пергамента, годится также и свиток

в свинцовом футляре, выдержанный в пещере