Кабы не радуга - [32]

подымается во все стороны. Враг стоит невредим.

Целится из трехлинейки, задранной к небесам.

Солнце сияет на шлеме. Кровь течет по усам.

Примитивный аэроплан. Примитивный автомобиль.

Крошечный танк ползет по степи, поднимая пыль.

Телефон на столе штабного. За версту слышишь звонки.

Тачанка с танком по полю боя бежит наперегонки.

Новорожденная технология. Ей расти и расти.

Ей всех нас погубить – и себя не спасти.

Солдатик несет граммофон – жалко бросить, тяжко нести.

Граммофон смеется, играет песенку: "Ты не грусти!"

Но никто не грустит, смех звенит, бокалы звенят,

гимназистки целуют прощальных невозвратных ребят.

Чуть заметные усики, глаза полны синевы,

на страничке учебника надпись: "Иду на вы!"

Техника подрастет четверть века спустя.

Пилот поведет стальную машину, лба не перекрестя.

Из брюха бомбы посыплются, словно рыбья икра.

Большая прогулка, маленькая игра.

"Советские дамы с прическами, уложенными в старых…"

Советские дамы с прическами, уложенными в старых

маленьких парикмахерских, работавших при царе.

Жены военных – подтянутых, сухопарых,

на смотрах строящихся в линию или в каре.

Им шили платья по выкройкам старорежимным,

ели-пили они на кузнецовском фарфоре, ложечки —

серебро.

Машинки швейные пахли маслом машинным,

в сундуках пометом мышиным – бабушкино добро.

Все это было наследием эпохи, которую все бранили,

как будто жизнь началась лет пятнадцать тому.

Но царские сотни в чайных коробках хранили.

На всякий случай – а вдруг сгодятся кому?

Вдруг все вернется, как Христос, восставший из гроба,

как корабль из заморских, богатых, неведомых стран.

А с портретов с ухмылкой смотрит товарищ Коба,

говорят, что гений, окажется, что кровавый тиран.

Они теперь – негативы на стеклянных пластинах,

черно-белых, а черное-белое не называть.

Поскольку они невинны, мы никогда не простим их,

не мы их похоронили, не нам о них горевать.

"Каждое утро соседская девочка-слоник поет все ту же…"

Каждое утро соседская девочка-слоник поет все ту же

песню, каждое утро – все громче, все хуже,

не попадая в ноту, перевирая слова.

Впрочем, мотив от фальши хуже не станет,

а текст и перевранный детскую душу ранит,

любовь-морковь, ситуация не нова.

Песик с хребтом перебитым скулит из корзинки.

Собираясь к вечерне, угрюмо из-под косынки

смотрит хозяйка: усыпить – сказал ей ветеринар.

Но тяжелый колокол над головою

напоминает, что все едва живое все же живое.

Как говорится, жизнь не яичница – Божий дар.

Даже если задние ноги едва волочишь,

даже если сам уже ничего не хочешь,

только всхлип и визг, только выдох-вдох,

только пение девочки… Замолчи! Невозможно!

Опять распелась с утра, опять фальшивишь безбожно!

Этот мир невыносим, но не так уж плох.

"Говорят, наши внуки будут читать Пушкина со словарем…"

Говорят, наши внуки будут читать Пушкина со словарем,

как мы – с комментарием Лотмана или

Набокова. И хотя мы к тому времени все умрем,

но увидим это из преисподней через квадратный проем,

сквозь тусклую дымку звездной холодной пыли.

Нас возвратят в наш мир. Вергилий будет поводырем.

Он изъяснит нам, какие дни наступили.

И мы поймем, что прожили жизнь в мире из девяти кругов,

что не случайно в аду их не десять, а тоже девять.

Половодье. Лета вышла из берегов.

По ней проплывают трупы наших врагов,

как в китайской пословице. Если нечего делать,

любуйся ими: они не прощали долгов

и сами заплатят сполна, поскольку закон таков.

Мы встретим рабочего с молотом и с серпом мужика,

с младенцем бабу и с коромыслом девицу,

с автоматом конвойного, с тачкой зэка…

Но как изменилась фонетика русского языка!

Слушаем – не понимаем, не перестаем дивиться.

То кудахтанье курицы, то мычанье быка,

то молчанье ягнят, то скрип половицы.

Речь нераздельна, слитна, в ней нет ни слов, ни слогов.

Ни смысла, ни даже намека. Разумнее – пантомима.

Хорошо, что речка Лета вышла из берегов.

Хорошо, что по ней проплывают трупы наших врагов,

и мы спокойно глядим, как они проплывают мимо.

"По всей долине пронесся слух…"

По всей долине пронесся слух:

еретик Генрих убит!

Плачут грешники: кто растолкует дух

Писания так, чтобы пьян и сыт

был человек, чтобы в жены двух

или трех дебелых румяных баб

брал, коли не слаб,

чтоб валялся в кровати со всеми тремя,

а хрен чтоб стоял стоймя?

Кто объяснит, что особого зла

нет в почитанье хромого козла,

в черной рясе и красной чалме

стоящего на холме?

Не плачьте, живехонек ваш мертвец,

на мелком бесе верхом

скачет он из конца в конец,

сводит с пути божьих овец

поганым своим языком.

Заходит в трактир, садится за стол,

глодает мясо с ребра.

Ему до фени осиновый кол

и пуля из серебра!

И впрямь трактиры у нас хороши —

брюхо набьешь за гроши.

В темное пиво добавишь имбирь,

из желудка – прямо в пузырь.

Стоишь у забора, пускаешь струю,

вспоминаешь женку свою.

А женка – что хрюха, лицо пятачком,

но груди стоят торчком.

Бедра у ней тяжелы-широки,

обнять не хватит руки.

Поди, со всей деревней жила,

не поймешь, от кого тяжела.

А деревня не малая – двести дворов.

Хорошо, что Генрих здоров.

"Вот так оно, друг Гораций…"

Вот так оно, друг Гораций:

живем среди декораций,

на стенах висят подделки.

К парням цепляются девки.

А парни жмутся друг к дружке

да к пивной пол-литровой кружке.

Никто не выучил роли.