Кабы не радуга - [19]

я был бы зимующей бабочкой. Снежная пелена

выбелила бы на время вечное бытие,

я был бы зимующей бабочкой, я бы вселился в нее,

как нечистый дух вселяется в невинное существо,

не в силах ни соблазнить, ни замутить его.

Я был бы крапивницей, забившейся в щель, куда

не проникают зимние холода,

крылышки бы подрагивали в ожиданье весны,

и сны мои были бы сложны, но честны.

Во сне бабочки я был бы старец, лысый, с реденькой

бородой,

со свитком в руках, облака бы по небу шли чередой,

я размышлял бы над смертью, старостью или иной бедой,

над силуэтом девушки, промелькнувшим вдали,

над зимующей бабочкой в безопасной щели,

но, пробудившись в апрельском луче золотом,

я выполз бы на поверхность, согрелся бы – и потом

расправил бы ржавые крылья на мягком листе молодом.

"Рамадан никогда не кончается. Можно пировать по ночам…"

Рамадан никогда не кончается. Можно пировать по ночам,

днем поститься, каяться, ходить по врачам,

становиться в очередь, зайдя в угловой гастроном,

за мясом типа халяль и запретным красным вином.

За неимением минаретов, муэдзины с труб заводских,

которые тут в изобилии, восклицают священный стих.

Дым и молитва, не смешиваясь, как бензин и вода,

восходят в небо, безбожники говорят – в никуда.

Просто рассеиваются, создавая эффект парника,

наводненья в прибрежных зонах, из берегов река

выходит, течет по улицам, уносит убогий скарб,

вдоль по Питерской проплывает зеркальный карп.

Кошерный зеркальный карп, есть жабры и чешуя,

плывет, жабрами хлопает, не поймет ни хуя:

вместо дна – мостовая, вместо камня – автомобиль.

Где кости сухие, о которых писал Иезекииль?

Все вымокло и продрогло, но поток еще не потоп.

Кроме того, под водою много протоптано троп.

По одной идет подружка юности под черною паранджой,

смотрит сквозь щель на тебя, как будто ты ей чужой.

"Живый в помощи Вышнего, умерший в помощи Вышнего…"

Живый в помощи Вышнего, умерший в помощи Вышнего

превращается в каменный барельеф, не говорит лишнего,

да и о чем говорить, если все слова

на латыни готическим шрифтом написаны по краю плиты.

Плита вмурована в стену собора. Ты

пятый век стоишь вне суеты-тщеты,

попираешь аспида, василиска, дракона, льва.

Маленькие города Германии ангелы больше любили, или

их по какой-то иной причине союзники меньше бомбили.

Уцелел собор, алтарь – резной деревянный складень.

Я и сам больше люблю городки, который можно обойти

за день.

А то уснешь, не проснешься, не досмотришь, и это

будет тревожить тебя во всех уголках того, безутешного

света.

"огромная готическая окаменелость…"

огромная готическая окаменелость

вроде чудовищного коралла

веками росла и все время менялась

наполнялась молитвой и пеньем хорала

грегорианского лютеранского не все равно ли

камень не слышит не чувствует боли

только музыка нас укоряла

но мы не слышим ничьих укоров

ни материнских ни протестантских

ни готических как шпили соборов

католических что по-русски тоже

соборных совместных как брачное ложе

ибо все великое совершается скопом

общим собранием прихлопом притопом

а ты стоишь остолоп остолопом

пьешь водичку с сиропом

нас тоже рассмотрят как ископаемый оттиск

религии трилобитов страданий

древней рыбешки огромных зданий

великой живописи затейливых пыток

показательных соревнований

дачи свидетельских показаний

и правдивых и себе не в убыток

"Стоит погода жаркая…"

Стоит погода жаркая.

Сморкаясь и сопя,

идешь, ногами шаркая,

неловко за себя,

за вид неотутюженный,

за то, что ты простуженный —

в такой-то липкий зной! —

как будто бы не вирус,

а ты тому виной,

за то что рос – не вырос,

мужал – не возмужал,

а кто тебе мешал?

Ведь были, в самом деле,

и гири, и гантели,

и на углу – спортзал,

была упругость в теле,

не дряблость, не жирок,

и был простор широк.

Присядешь на скамеечку,

водичка за копеечку,

а море – вовсе даром

синеет за бульваром.

Плывет без напряженья

проворный катерок.

Открытка "С днем рожденья!",

ночь смерти между строк.

"Собор не достроили. Через два века он сам…"

Собор не достроили. Через два века он сам

начал расти, выпуская башни и шпили,

а строители из кружек пудовых темное пиво пили,

а потому не дивились никаким чудесам.

Пиво, известное дело, текло по усам,

а если что и попадало в рот,

то, проходя, изливалось в яму у главных ворот

огромного здания, что само по себе без конца

росло и строилось с фасада, а то и с торца, —

должно быть, на то была особая воля Творца.

Храм рос вверх и в стороны,

заполняя площадь, разрушая прилегающие дома,

словно почка на ветке, химера на башне распускалась сама.

Священники и епископы годами бродили зря

в огромном пространстве, не находя алтаря.

Со всех концов туда присылали гонцов, расчет был прост:

за немалые деньги магистраты приобретали рассаду —

небольшие башенки, маленькую аркаду

и вкапывали на площадях, надеясь на быстрый рост.

Иногда ничего не случалось, но чаще храмы росли,

башни и шпили в небеса кресты вознесли,

где повыше, где чуть пониже, ни камня не требуя, ни труда.

Никто не подумал: когда они вырастут, что случится тогда?

А случилась война,

ковровые бомбардировки, камни, смешанные с золой.

И новые башни не проросли сквозь культурный слой.

"Съешь кашу, вытрешь тарелку корочкой…"

Съешь кашу, вытрешь тарелку корочкой,

посмотришь, какая там картинка на дне.