Кабы не радуга - [17]

златокрылый, с изогнутым клювом, лев,

терзавший златогривых коней, златокудрых дев.

Но ты не дева, не конь, а обычный лабух, давно

на заслуженном отдыхе, в сквере, на дно

фетровой шляпы бросают копейки-рубли,

кто промахнется – не страшно, ты подымешь с земли.

У моря, у синего моря, с королевою красоты,

была ведь хорошая музыка, Гагарин глядел с высоты

на наши земные квартирки, танцплощадки, кафе,

матросиков в бескозырках, офицериков в галифе,

постовых на перекрестках – каждый с жезлом

в полосочку, разумеется, на девушек за столом

открытой веранды и думал: если вернусь – заживу

на всю катушку, каждый вечер на сладкое – рандеву.

Дыхания не хватает, саксофон хрипит.

Соберется дождик, святой водой окропит,

смоет грехи с прохожих,

безжалостных, толстокожих,

и будут монетки в шляпе, и водочка, и общепит.

"Боги Египта заполняют подвальный музейный зал…"

Боги Египта заполняют подвальный музейный зал,

как пассажиры – провинциальный вокзал.

Сидят на черных подставках, как на чемоданах,

и хоть бы кто слово сказал,

хоть бы кто улыбнулся шакальей пастью, кошачьим ртом,

соколиным клювом, хоть бы им объявили посадку,

и всем гуртом

они повалили бы на гранитный перрон и сели

в общий вагон,

четыре тысячелетия – всего один перегон.

Кто идет вдоль истории вспять, желая найти исток,

упрется лбом в каменный барельеф – Древний Восток.

У той стены – саркофаг, расписной сундук.

Постучи, ё-моё, в него – может, кто отворит на стук.

Рождество Богородицы

Из окна поликлиники смотришь на шлях,

стаей кормятся птицы на сжатых полях,

вдоль дороги деревья – за тополем тополь.

Спуск к лиману. Слегка серебрится вода.

Грязный автовокзал и дома в два ряда,

мальвы-розы, заборы, столбы, провода.

Невелик город Овидиополь.

Санитарка, поднявшись на третий этаж,

водит шваброй по полу. "То ж празнык, а наш

брат працюе. Пречыста. Вэртайтэсь у мисто". —

"Рождество Богородицы?" – "Доктор, хиба ж

знаю я? Люды кажуть – Пречыста".

Прохожу мимо церкви. Конечно, она,

как в те годы положено, разорена:

склад шкафов и больничных кроватей.

Дверь открыта. Опилки на битом полу,

дверцы тумбочек. Есть и икона в углу —

преподобные старцы Зосима, Савватий.

Смотрят в разные стороны. Обе руки

держат белые маленькие Соловки.

Рясы, бороды, мантии, клобуки,

деревянные ноги длиннее ходулей.

Между ними мохнатые пчелы снуют,

вместе с пчелами ангелы гимны поют,

все слетаются в улей.

Вот подходит автобус. Теперь два часа

на дорогу. Недвижно стоят небеса.

Городок отодвинут назад и налево.

В стороне – тополя. Неподвижна листва.

Так спокойно кончается день Рождества

твоего, Богородице Дево.

"смиренное кладбище не так уж смиренно…"

смиренное кладбище не так уж смиренно

оно затягивает постепенно

разросшийся кустарник чугунные оградки

смерть садила огород возделывала грядки

мраморный ангел закрыл глаза рукою

доля-то какая горе-то какое

а в том-то и горе что горя-то и нету

есть простор прозрачному вечернему свету

а в том-то и горе что горе уходит

уходит оглядывается глаз не отводит

от ангела лицо закрывшего рукою

уходи отсюда оставь меня в покое

доля-то какая горе-то какое

"Лежат уткнувшись друг в друга скошенные дедушкины…"

Лежат уткнувшись друг в друга скошенные дедушкины

ботинки.

Стоит в прихожей черный зонтик с ручкой резною.

В стакане по кругу плавают маленькие чаинки.

Шумный дождь ночной за окном – так бывает только

весною.

Так бывает только весною или вообще не бывает.

Одна чаинка тонет, другая всплывает.

Мальчик спит, вспоминает подружку, пускает слюну

в подушку.

Люди, как дедушкины ботинки, лежат, уткнувшись друг

в дружку.

А дедушка пьет третий стакан холодного слабого чая,

ни весны, ни ночи, ни старости не замечая.

"летняя одежда многодневная влажная трудная жара…"

летняя одежда многодневная влажная трудная жара

в неподвижном вечере у лампочки летает мошкара

из тьмы деревянный летний домик выстоит углом

лиловые гроздья сочатся свисают над столом

летняя одежда легкая накидка нескладный дачный быт

тени листьев неподвижны но в глазах рябит

хоть бы легкое движенье хоть бы ветерок

хоть бы утро хоть бы море белый катерок

хоть бы жизнь назад отмотать как пленку или срок

что отмерено грех жаловаться с толком и с лихвой

лиловые гроздья над столом свисают книзу головой

среди листьев лампочка абажур металл

чтоб ночной невзрачный мотылек вокруг летал

чтобы ты сидела ладонями подбородок подперев

чтоб смола янтарная сочилась из гибнущих дерев

чтобы все высыхало и крошилось чтоб на воздухе кровать

гроздья сочатся лень дотянуться ягоду сорвать

"Сидишь у шатра на круглом зеленом холме…"

Сидишь у шатра на круглом зеленом холме

с чахлой бородкой, в тяжелом халате и белой чалме.

Пьешь подсоленный чай, зеленый, с бараньим жиром,

опий куришь, себя называешь великим эмиром,

типа, сижу, курю, управляю подлунным миром.

Небольшой скорпион, наполненный ядом,

сидит спокойно на камне рядом.

Мимо идет пастух с мычащим и блеющим стадом.

Изумрудная ящерка греет гибкое тело.

Сознание переполнено. Бытие опустело.

Молчит. А когда-то оно говорило, а при случае – пело.

Песня была заунывна и монотонна,

Жен было двадцать. Двадцать первая – незаконна.

Европа катилась в бездну. Бездна была бездонна.

Вдали – деревня. Плоские крыши прогреты.

Куда ни глянь – над миром торчат минареты.