Кабы не радуга - [14]

второго света, картин на стенах, и то отрадно,

что ангел смерти тоже есть ангел Божий,

правда что сморщенный, черный, с дряблою кожей,

если честно сказать, больше на беса похожий.

А то, что никто не заходит, – так еще веселее,

вроде живешь не в квартире, а в мавзолее.

Телефон зазвонит – черную трубку снимаешь,

говоришь в нее что-то, чего не понимаешь.

На том конце провода – старый друг

лучше новых двух, молдавская сигарета,

жизнь холодна, говорят, дыханьем любви согрета.

И сами мы не подарок, и мысли наши нелепы,

короче детской считалки, проще парeной репы.

А мир за окном прекрасен и воздух прозрачен,

а разум просрочен и навсегда утрачен,

лукав, изворотлив, лжив – невелика потеря.

Даром что видел все, ни во что не веря.

"Ей сто десять лет…"

Ей сто десять лет.

Временами

она чувствует себя одинокой.

Тогда она думает о новом замужестве.

У нее свои принципы:

мужчина должен быть старше женщины

минимум на пять лет.

Это затрудняет поиск.

Но никто не торопится.

"У Фиры лицо доброе, а сердце злое…"

У Фиры лицо доброе, а сердце злое,

собственно, и лицо злое, но не в поверхностном слое,

там, в глубине лица, скрыто нечто такое…

По-библейски Эстер, Эсфирь, по-нашему тетя Фира.

Идет, несет в авоське две бутылки кефира

по тридцать семь копеек, из них бутылка – пятнадцать.

На высокий третий этаж нелегко подняться.

На кефире фольга зеленая, а на ряженке золотая,

как будто нимб, а ряженка эта – святая.

До дома пять минут неспешного хода,

два квартала, как до конца отчетного года.

На углу Фира встречает инженера с молмаслозавода.

Пять минут разговора о том о сем по порядку,

инженер – болельщик, а вчера забили в девятку.

В Кремле открылся пленум, а у мамы язва на язве,

на Пушкинской новая булочная, но за этим усмотришь

разве?

Навстречу Эсфири – Юдифь в платье из китайского шелка.

В руках у Юдифи черная клеенчатая кошелка,

в кошелке что-то большое, круглое – это, наверно,

кочан капусты. Или голова Олоферна.

""Не хочешь – не надо!" – говорит мама…"

"Не хочешь – не надо!" – говорит мама

   и уносит тарелку остывшего супа

на кухню. Скорее всего, подогреет и принесет обратно.

Надо бы сразу съесть. Сопротивляться глупо.

Но ситуация повторяется многократно.

С утра – детский садик. Средняя группа.

Огромные няни. Гора игрушек облезлых – медведей, кошек.

Ряд белых ночных горшков за занавеской

зеленой, застиранной, в бывший желтый горошек.

Прогулка по улочке – солнечной, пыльной, одесской.

Открытия в области сравнительной анатомии —

без объяснений.

Рисовать положено море с корабликом или зайчика

на полянке,

или кактус и фикус – весь набор домашних растений,

но мальчики чаще рисуют танк и солдата на танке.

Танки едут в столицу Венгрии или еще куда-то,

куда скажут-прикажут, – солдат рискует разбить коленки.

Все зависит от времени, то есть какая дата

на отрывном календаре, висящем на стенке.

Хороша, заманчива участь солдата:

у него и повидло слаще, и какао без пенки.

"Как река разветвляется в устье, в конце пути…"

Как река разветвляется в устье, в конце пути

жизнь существует в нескольких – трех или пяти

вариантах, как ни старайся, единства в ней не найти.

Женитьба, аборты и все же – рожденье детей,

правленье диктатора с набором жестоких затей,

святейший владыка – значит, святого святей.

Смена времени, места, бегство, новые берега,

шелестит осока, воспитательница была строга,

при дележке кому-то достался лишний кусок пирога.

Он съел и не подавился, не встал поперек кусок,

зарывается маленький краб во влажный песок,

связан петух, тетка точит нож о брусок.

Вчера несуна задержали на проходной.

Куда ты торопишься? Выпьем еще по одной.

Сын за отца не ответчик – видимо, не родной.

"Тому, кто умер в годах предвоенных…"

Тому, кто умер в годах предвоенных,

откуда знать, что он не дожил до войны?

Тому, кто умер в лагере для военнопленных,

откуда знать, что пленные были освобождены?

Что электроток от колючей проволоки отключили,

вышки снесли, ворота открыли, мертвых отрыли – ступай,

несчастный, куда глаза глядят, или,

если ослеп, куда ноги несут, но знай:

жизнь всегда бывает до войны, или в годину

войны, или после – перед новой войной.

И негоже тебе, мужлану, простолюдину,

роптать на того, кто правит твоей страной.

Он, благородный, объезжает коней благородных,

садится к штурвалу птицы сверхзвуковой,

спускается в бочке на дно озер пресноводных

и в морские глубины ныряет вперед головой.

Только мелькнут в волнах розоватые пятки,

мелькнут огромные челюсти, треугольные плавники…

Что же мы не нырнули за ним, подкачали, ребятки!

Век не видать нам ни воли стальной, ни железной руки.

"Вагончики фуникулера, красно-желтые, еще те…"

Вагончики фуникулера, красно-желтые, еще те,

бельгийские, открытые, на манер дачной беседки,

катают деток на такой высоте,

что с земли не видать, куда укатили детки.

Разве только в бинокль театральный смотреть,

или в трубу подзорную, раздвижную,

разве только медный чайник на примусе разогреть

или купить по случаю машинку "Зингер" ножную.

Плюс керосин в канистре, если отключат свет.

Прикрутить фитиль, чтоб расходовать понемногу.

Плюс приличный костюм в чемоданчике на случай,

если придет ответ

на все вопросы, с которыми обращался к Господу Богу.

"Школьный двор. Как положено, во дворе…"