Кабала - [70]

Значит, я определился раз и навсегда. Кроме опийной соломки, начинаю заниматься исключительно духовным, нравственным и физическим совершенствованием соотечественников. В таком случае нет необходимости писать программу на оставшуюся жизнь. Она уже составлена. Ясно и четко! Мы с Помешкиным сажаем на фатеевском поле мак, удобряем опием свое сознание, а попутно распространяем среди канцев нанопилюли. Ничего более полезного для улучшения отечественного генофонда я все равно не найду.

Сейчас наиглавнейшая моя задача — с помощью генной инженерии пробудить у русских любовь и уважение к собственной стране, к своему народу. А то любить просто некого: ни государства нет, ни приветливых соотечественников. Национальный духовный кризис именно так можно преодолеть. Ничего, кроме нанопилюли, в научном и политическом арсенале России нынче нет. Она заменит неэффективные лозунги политических партий. На радио и в телеэфире воцарится дух истинного творчества, свободы и открытости, публичное вранье станет наказуемым, в бюрократы пойдут люди совестливые. В стране изменится духовная атмосфера, русских начнут любить, а не бояться. А мне-то зачем все это нужно? На что Петру Петровичу, плотно сидящему на молотом божественном цветке, головная боль общества? Что, я строю карьеру, тянусь к власти, хочу получить преференции в бизнесе? Мечтаю использовать для личных целей административный ресурс? Все очень просто! Этого желает мой воспаленный опийной соломкой разум! Трезвые этого не хотят — им наплевать на духовный мир нации, алкоголики об этом не задумываются — после водки им преотлично валяться на мостовых в бахусных снах, чиновники разных уровней только мечтают о деградации населения. Лишь духовный раб боится противиться вероломству и сует взятки. Выходит, в стране теплится лишь одна надежда: все решат научное изобретение профессора Кошмарова и активность очарованного опием господина Парфенчикова. Только они стремятся, хотят спасать нацию, другим до этого нет никакого дела. Ах, Петр Петрович, не забудешь ли ты всю эту чепуху поутру следующего дня, не пошлешь ли ко всем чертям свою социальную активность? Предложи тебе сейчас головки ферганского мака с продольными шоколадными разводами или пенджабское опийное молочко, созревшее на восточном кишмишевом солнцепеке, разве вспомнишь ты мудреные пассажи нынешнего канского вечера? Не поставишь ли перед собой вопрос в безмерном, бесконечном опийном счастье, не сойдешь ли с ума от высоких чувств? Ты вон бабу не смог трахнуть, а замахиваешься на генетическую революцию. С твоимто интеллектуальным и физическим потенциалом? Тьфу! Запутался ты совсем, да и устал. Пора выпить несколько ложек молотой соломки и опять пуститься в путешествие по закоулкам собственного сознания. Лишь из этих простых вещей и состоит твоя жизнь, в ней ты чего-то стоишь. Пустое дело — придумывать себе что-то другое, а тем более выходить за границы собственного масштаба. Благодаря смирению-то власть тебя терпит, ведь на два-три шага от кукнара ты нос свой не высовываешь. На жестком поводке себя держишь, в акциях оппозиции и протестных митингах не был ни разу замечен. В другом случае тебе быстро ломку создадут и без сосновых досок спихнут не в могилу с отпеванием, а на помойку, присыпая хлором, чтобы вонью не портил природопользование. Но я хочу все же отметить, что безропотная покорность маковой головке дает свои преимущества. С истинным восторгом я способен утверждать и сердцем и разумом, что мое обожание, моя преданность кукнару есть самое сокровенное, мистическое человеческое чувство. Оно так глубоко, так таинственно, впрочем, признаться, мимолетно, что имеет право заявить претензию на вечность. Скорее всего, поэтому я никому ничего не запрещаю, никогда ни от кого ничего не требую. Даже если кто покусится на мою жизнь, я без огорчения и удивления ее отдам — правда, прежде накушавшись соломки. Конечно, лучше умереть от страстей возбужденного разума, чем от болезней социального расстройства. Для себя я давно решил никакие здоровые органы собственного тела с собой в могилу не брать. Уверен, что у меня гепатит, несколько язв в желудке, ишемия, панкреатит, а еще к легким подкрадывается туберкулез. Я не без удовольствия усугубляю эти болезни убогим питанием и все увеличивающимися дозами кукнара. Только так и никак иначе. Тут вспомнил, что до встречи с соломкой мой мир ограничивался пределами Московской кольцевой дороги. Теперь мысли текут далеко окрест, и все дальше и глубже. После этого признания я съежился, вобрав голову в плечи, тщательно осмотрелся и заторопился домой. Меня не покидало ощущение, что неведомая рука вот-вот ухватит меня за штанину и раздастся строгий прокурорский голос: «Стой, стой, Парфенчиков! Стой! Ты арестован! Поедать молотые головки мака — уголовное преступление! Тюрьма по тебе плачет!»

Вбежав в дом, он плотно прикрыл за собой дверь и тут же бросился к маковому мешку. «Слава богу, на месте!» — с радостным чувством выкрикнул господин Парфенчиков, начиная в панике запихивая в рот вожделенный продукт. После трех ложек он успокоился. И не втихомолку хихикнул, а засмеялся в голос. Честно говоря, тогда он не понял, где повод для восторга, — то ли порадовался кукнару, то ли показалось, что он кого-то перехитрил, — впрочем, непонятно, кого именно и в чем. То ли какой-то фрагмент мысли молниеносно пролетел в голове, и он его не успел запомнить, но реакция подсознания выразилась в смехе. Возникло знакомое сладостное ощущение и с каждой минутой оно росло. Петр Петрович окончательно ожил, взбодрился. Беспрерывное упоение маком, сознание того, что более эффективного способа добиться подобного состояния человечество еще не обнаружило, всякий раз убеждало в правильности его выбора жизненной линии.