Кабала - [68]

— А тебе-то для чего ребенок, да в такой спешке? Словно за тобой гонятся. Или ты уезжаешь? Ведь можно спокойно: переселяйся ко мне, есть своя комната, телевизор…

— Нет-нет, у меня свои причины для спешки имеются, но не будем об этом. Так пошли?

— А как тебя зовут?

Петр Парфенчиков. Пожалуйста, поторопись.

— Ты даже имени моего не знаешь, а захотел иметь от меня ребенка! Хоть спроси, как меня зовут.

— Спрошу, обязательно спрошу. Впрочем, можешь сказать сама. Пошли!

Так просто я уйти не могу. На кого магазин оставлю, кому дневную выручку передам? Получше спрячь деньги и жди меня на улице. Через четверть часа я выйду. А зовут меня Катя Лоскуткина. Будешь знать имя матери своего будущего ребенка… Правда, если Бог поможет.

— Отлично!

Вложив во внутренние карманы куртки пачки банковских билетов, Парфенчиков вышел из магазина. Он не ожидал, что переговоры окажутся такими несложными. «Да, смущался, да, робел и не находил слов, но не унижался, не просил, а как бы даже требовал», — успокаивал он себя.

Шел девятый час вечера, но было еще светло. Казалось даже, что солнце забыло спрятаться за горизонт и, по майскому обычаю, залить городок красным светом. В тишине пустой улицы Петр Петрович услышал, как щелкнул затвор замка. Обернулся. Лоскуткина взяла его под руку и, смотря в сторону, приглушенно сказала: — Пошли ко мне. Непривычный по ритму стук ее каблучков напомнил ему неровную работу собственного сердца при передозировке кукнаром. Оно тоже словно приволакивало, хромало.

Ее комнатка была не больше пятнадцати квадратных метров. Кровать, тумбочка, на ней старенький телевизор. В одном углу лежал чемодан, в другом стояла обувь, прикрытая газетой. По стенам на гвоздях висела верхняя одежда, а за дверью шумел облезший холодильник.

— Так я и живу. Правда, в бедноте, но не нищенствую, не отдалась зеленому змию, хотя в нашей деревне мои одноклассницы уже спились. Не скажешь, что им только по двадцать пять. Испитые физиономии, искалеченные жизни, полнейшее безденежье. Ты, Петр, присаживайся на кровать. Стула у меня пока еще нет». Она сама присела и потянула Парфенчикова за руку, дескать, не стесняйся, садись. Затем замолкла, словно ожидая с его стороны каких-то действий. Петр Петрович выложил деньги, облокотился о подушку, закрыл глаза и как-то позабыл о цели визита. Сколько времени прошло — трудно сказать. Но в какой-то момент он почувствовал ее прикосновение. «Петя, если ты устал и хочешь спать, раздевайся… Ложись. Впрочем, я могу сама тебя раздеть». Тут он с трудом разлепил веки: «А, это вы! Простите, я забылся. Ушел в себя». Осмотревшись, он вспомнил, где находится. Все было знакомо, а на подстилке перед кроватью лежали четыре пачки банковских билетов. «Это я их выложил», — мелькнуло в голове. Тут он окончательно уразумел, зачем явился в этот дом, но сейчас вся ситуация выглядела пресной, скучноватой и, в общем, дикой.

— Так мне раздеть тебя? — повторила она.

— Нет, спасибо, позже…

— Что, светло?

— Да, — сам не зная почему, согласился он.

— А как мне быть? Снять с себя платье? Лечь рядом?.. Ты же ребенка хочешь…

При этих словах господин Парфенчиков вдруг испугался. «А если у меня не получится? Я думал об отпрыске, о мутациях опийной спермы, об участии в эксперименте качественного обновления русского человека, а о главном-то себя не спросил: способен ли я на такое обычное мужское дело? Что-то не помню, чтобы в последнее время у меня шевелилось ниже пояса. Он как бы существует, висит себе тряпкой, даже нижнее белье его никак не ощущает. Вроде бы он есть, но в параличе, без подобающих функций, без малейшего интереса к своему предназначению». Катерина словно подслушала его переживания, потому что спросила:

— Как долго ты не был с женщиной?

Петр Петрович не хотел отвечать, но все же выдавил:

— Точно не помню, только давно.

Хотя тут же вспомнил, как пару лет назад был с путаной в Египте. Тогда вроде все функционировало. Он платил ей пятьсот долларов в день, смаковал ее тело и несколько раз в день услаждал себя отменными оргазмами. Но это был 2006 год. В то время он еще не познал главный смысл собственной жизни — безраздельную любовь к молотой головке магического цветка.

— Может, помочь? Хочешь, я буду тебя нежить, ласкать, поцелуями покрою тело? — тихо спросила Лоскуткина. — Я не большая мастерица в этом деле, но надеюсь, пробудить в тебе мужское желание. Попробуем?

Не задавая больше вопросов, она сняла с него куртку, стащила ботинки, а потом и брюки, расстегнула рубашку. Он смотрел на свое тело — исхудавшие костлявые конечности, впалая грудь, выпирающие ребра, бледная, с желтизной кожа, напоминала по цвету сморщенную головку высохшего мака. «От соприкосновения с такой опийной материей немудрено впасть в наркотический кайф, — усмехнулся он про себя. — Наверняка она тоже потащится. Нет-нет, я никогда не стану знакомить ее с кукнаром. Такого вероломства я не могу себе позволить. Она же может стать матерью моего ребенка. А может все-таки соблазнить? Сотворить из нее крепостную его величества? Ах, оставь, Петр Петрович. Эта милая женщина уберегла себя от алкоголя, зачем же затягивать на ее шее смертельный узел опия? Должна же оставаться во мне хоть капля человеческого… Странно, я заставляю себя размышлять о разных мелочах, чтобы не думать о цели моего визита к этой даме. Ведь я почти уверен, что с этим делом у меня ничего не получится. Впрочем, пусть она пробует, может, оживет он, обласканный женщиной. А если нет, не засмущаюсь ли я? Не сгорю ли от стыда за свою мужскую несостоятельность? Нет! Я покрыл бы себя оскорблениями, если бы проникся эротическими чувствами и отвечал взаимностью на ее поцелуи. Миром чуждых ощущений меня не соблазнить». Тут Парфенчиков ощутил на своем анемичном теле ее губы, упругую грудь, волосы, пальцы. «Как может моя жалкая плоть вызвать страсть? — недоумевал он про себя. — Все это не искренне, не взаправду, а покупное, с лихвой оплаченное, искусно подготовленное. Дурень, дурень, она же сказала, что желает мне помочь — пробудить заснувшее мужское начало. Старается, чтобы я сам понял, есть ли у меня способности к деторождению или половой сон стал вечным и рассчитывать на воскрешение нет никаких шансов. Сейчас лучше не размышлять, а прислушаться к себе, особенно к органу ниже пояса. Что с ним? Очнулся? Способен ли хоть на мало-мальские движения? Появился ли легкий дымок, после которого, вполне возможно, разгорится пламя эротической страсти? Нет, ничего не слышно. Ни касание язычком моей груди, ни поцелуи в пожелтевшие от кукнара губы, совершенно ничего во мне не пробуждают. А я надеялся поучаствовать в мутациях, имплантировать сперму для зачатия качественно нового существа. Впрочем, одновременно я с облегчением удостоверился в том, чего давеча даже испугался. Может, это было слабым утешением, но я подумал, что господин Парфенчиков просто не смог изменить маковой головке. Он предан ей до гробовой доски, и нет предмета, способного хоть на долю секунды отстранить