К вопросу о чужой боли - [4]

Но при чём здесь Гоша? Вот вопрос.

Напрасно девочка призывала своего попутчика продолжить игру. Гоша даже побледнел — то ли от боли, то ли от какой-то внутренней борьбы. В его голубых глазах зажигались и гасли искры бешенства, необъяснимого внезапного гнева.

— Не могу! — вдруг как бы простонал он. Гоша встал и сразу как будто вознёсся своим небольшим росточком над лавками и людьми. — Не могу больше! Больно! Будь ты проклят, подонок… Неужто вы слепые?

Разговоры в вагоне смолкли. Какая-то бабка испуганно прошептала: «Батюшки, юродивый».

— Вы! Вы! — закричал Гоша, тыча пальцем в дальний угол, где играли в «очко». — Он же вас дурачит, болваны! Восемьдесят шесть рублей в карман положил… Что вы на меня смотрите, слепцы! Он — шулер. У него карты краплёные.

Парень в белой водолазке вскочил, метнулся в тамбур. Шофёры, мешая друг другу, бросились за ним. В открытую дверь рвануло ветром.

— Выскочил, гад, — заключил узколицый высокий дядька, дремавший до сих пор у тамбура. — С поезда спрыгнул.

Костя схватил мою руку.

— Что я говорил! Он чует мысли, сущность человека чует. Ты понял?! На каком расстоянии — почувствовал. Давай подойдём, поговорим, спросим, как он это делает.

Я глянул в сторону окна. Гоша отдыхал. Зубная боль, по-видимому, отпустила его. Он блаженно щурился от яркого утреннего света. В русой бороде, к которой опять вопросительно тянулась девчонка, блуждала тихая улыбка.

— Не надо, Костя. Он ничего нам не объяснит. У него так получается само собой. Ты же не объяснишь, как ты дышишь или ходишь. Само собой.

— А ты представляешь, как ему живётся? — спросил Костя и даже потряс головой, будто прогонял кошмар. — Всё время как по стеклу. Босыми ногами по битому стеклу…

И он вполголоса забормотал чьи-то стихи, наверно, как всегда, безбожно перевирая:

По битому стеклу душа

Ходила — пела…

Плясала на огне ножа:

Душа — не тело…

Вагон качало, в соседнем тамбуре хлопала дверь. Я впервые заметил, как сиротливо в поезде, как неприкаянно.

Она и мучила себя,

И истязала,

Но вместо близкого конца —

Всё вырастала! —

бубнил Костя.

Я подумал: поэты всегда стремятся выделить мысль в чистом виде — так выращивают кристаллы в перенасыщенных растворах. Парение духа — хорошо. Но вот костиной душе (и телу) срочно нужна квартира, и как это увязать с любовью ко всему возвышенному?

Могла бы с телом в мире жить,

Знать сладость хлеба,

Но тесно ей на всей земле,

И мало — неба!

Тётка с утра ушла на базар. Гоша выпил молока с чёрным хлебом, надел чистую рубашку — любимую, в крупную красную клетку, взял полиэтиленовый мешок и вышел на улицу. Сегодня выходной, можно не спешить и троллейбусом не подъезжать, а спуститься по Рабочей и мимо вагонного депо выйти к стрелке, где путь поворачивает на Долговцево. Там ещё остался лоскут степи, и травы в окружении распаханных полей каждую весну встречают, как последнюю. Цветут, медоносят, исходят тончайшими ароматами, которые забивает густой и пыльный дух полыни.

Он шёл не спеша, прислушиваясь к непонятному ощущению, которое владело им последние три-четыре дня. Оно было похоже на беспокойство, томление, на ожидание перемены в жизни… Может, это туча? Может, наконец, приближается та, ненавистная ему и природе туча? Та, ради которой вот уже долгие месяцы он все свободные часы и дни проводит в электричке, всматривается в окно. Он рассеет её, испепелит в атомный прах! Или просто прогонит — замахнувшись мыслью, ударив ненавистью… Но нет. Это чувство доброе, и оно усиливается всякий раз, когда он проходит мимо вагонного депо. Где-то тут причина этого непонятного ощущения, от которого радостно кружится голова.

Рабочая улица кончилась. От тротуара отделилась тропинка и запетляла вдоль бетонной стены забора — уступами, уступами, всё ближе к железной дороге. Где-то там, в конце забора, в долинке…

Гоша остановился.

«Если я чувствую всё это, — подумал он. — Если всё это не даёт мне нормально жить… Значит, оно должно мне быть открыто. Я должен понимать! Стоит сосредоточиться, захотеть…»

Он остановился, чтобы не отвлекаться ходьбой, и захотел понять.

И тут же узнал, вспомнил название своего необычного чувства — хмель. В нём бродил неяркий, тихий хмель. Не от вина — последний год он не пил. Гоша почуял в себе молодую воду. Она веселила душу точь-в-точь как то молодое вино, которое он когда-то пил в своей прошлой, скрытой жизни. Кажется, это было в Молдавии, в Каликауцах…

Ещё он понял — молодая вода пропадала. Нет выхода — нет жизни. Не высвободиться! Движения не-е-е-ет!

Гоша вдруг отчётливо осознал — это томление родника. Он увидел все поры, пустоты и трещины горных пород, в которых жила молодая вода. Ощутил, как смертельно давят на неё водоупорные пласты. Глубоко ей, тяжко…

Гоша поморщился и пошёл дальше.

Он даже не заметил, когда стало легче. Мало того — вместо томления вдруг пробилась радость.

«Это ещё к чему? — испугался он. — Сейчас давление подскочит, дыши тогда как рыба на берегу, молоточки в висках считай…»

Он завернул за угол и увидел машину со странным устройством,которое вертелось и, весело поблёскивая, загоняло в землю бур.

— Неужто воду нашли? — не веря самому себе, спросил Гоша у одного из рабочих.